Кровавое дело - де Монтепен Ксавье. Страница 76

— Не следует ли отнести к судебному следователю письмо, найденное Дарнала, вместе с бумажником, который вы мне принесли? — спросила Сесиль.

— Да, но только совершенно излишне говорить, кто именно возвратил вам его.

— Почему?

— Да если вы назовете имя Дарнала, ясно, что его немедленно привлекут к допросу. Судебный следователь будет стараться выведать у него как можно больше подробностей. Сбитый с толку всеми этими вопросами, он легко может сказать, что был вашим любовником.

Сесиль закрыла лицо руками.

— Это правда. Этот человек способен на всякую подлость и глупость.

— Значит, вы сами понимаете, что упоминать его имя не только излишне, но даже и небезопасно.

— Что делать?

— Да это очень просто. Я могу сказать, что письмо находилось в бумажнике вместе с другими документами, а вы, конечно, не опровергнете моего показания.

— Я буду во всем слушаться вас.

— Помните, Сесиль, что имя Дарнала никогда не должно больше быть произнесено — ни вами, ни мною!

— О, никогда, никогда!

— Завтра мы отправимся вместе к господину де Жеврэ.

— Ждать вас здесь, мой друг?

— Нет. Целое утро я буду занят больными в моей лечебнице. Вы и потрудитесь заехать за мной. Можете приехать в десять часов утра? Вот мой адрес.

Пароли написал две строчки на листке, вырванном из своей записной книжки, и подал его Сесиль, говоря с улыбкой:

— Вот дом, где вы скоро будете госпожой и полной хозяйкой. Спрячьте хорошенечко бумажник, который я вам принес, и не расставайтесь с ним ни под каким видом.

— Подумайте только, что я здесь совершенно одна со служанкой! Не лучше ли вам сохранить его у себя до завтрашнего утра? Мне думается, что в ваших руках он в большей безопасности, чем в моих.

— Вы правы.

И, взяв бумажник, Пароли спрятал его в боковой карман сюртука.

— Завтра, — продолжал он, — после нашей поездки к судебному следователю, мы позаботимся и о вас, или, вернее, о нас. Обдумаем наши планы и проекты относительно будущего. А до тех пор прошу помнить, что состояние вашего жениха, вашего будущего мужа, находится целиком в вашем распоряжении. Поэтому прошу обращаться к моему кошельку, сколько вам заблагорассудится.

— О нет, нет, этого не надо! — в замешательстве пробормотала Сесиль.

— Хорошо. Мы поговорим об этом завтра.

И со словами «до завтра» Пароли снова привлек в свои объятия дочь убитого им человека и поцеловал ее в лоб.

Когда он ушел, Сесиль подбежала к окну, чтобы посмотреть, как он будет уезжать. Пока итальянец спускался по лестнице, на губах его играла чисто мефистофельская улыбка.

— В полчаса добыть жену, ребенка и целое состояние! — пробормотал он. — Черт возьми! Скоро же я, однако, обделываю свои делишки! Вот уж про меня нельзя сказать, что я теряю время. Остается узнать, сделал ли Жак Бернье настоящее завещание или же ограничился черновиком…

Поль Дарнала вышел от Сесиль Бернье с сердцем, переполненным горечью, злобой и ненавистью.

Он гневался на Сесиль за то, что она обманула его, да еще и посмеялась над ним.

Он ненавидел этого незнакомца, по всей вероятности, любовника Сесиль, который, не довольствуясь тем, что заменил его, еще и подавлял его видимым превосходством и ни с чем не сравнимым апломбом. Он ненавидел свою неверную любовницу, и в то же время любил, несмотря на все мучения, которые она заставила его вынести. Ведь ненависть — один из видов любви.

Направляясь к своему дому, он не переставал бормотать отрывочные фразы и бессвязные слова.

— Выйти замуж! Да может ли это быть? Если она действительно осмелится сделать это, то, значит, положение, на которое она мне намекала, вовсе не существует. Она или ошиблась, или, по обыкновению, солгала! Не может же быть, чтобы она иначе приняла чье-нибудь предложение! Ведь все равно такой брак окончился бы очень скоро самым скандальным разрывом!

Но кто этот человек? Наверное, какой-нибудь интриган, рыщущий в поисках богатого приданого. Уж я узнаю, кто этот человек, и рано или поздно отомщу ей!

У Поля Дарнала, к счастью, было много дел.

Он стряхнул не дававшие ему покоя мысли и постарался думать только о том ремесле, благодаря которому кормился.

В большой зале, наполненной густыми клубами едкого дыма, стояли ореховые столы, совершенно черные, скамейки старинной формы, тоже ореховые и вычерненные.

Стены были обиты обоями вроде испанской кожи, бледно-золотистого, а местами темного, поблекшего отлива.

С потолка свисали медные люстры во фламандском стиле, привешенные к балкам, выкрашенным в красный и синий цвета.

Цветные стекла, из кусочков, оправленных в свинец, пропускали в комнату смутный, бледный, колеблющийся свет.

Среди этой претендующей на живописность роскоши теснилась шумная и смешанная толпа, состоявшая из мужчин всех возрастов! Одни играли в карты, в домино и кости, другие просто болтали и смеялись, но все без исключения истребляли громадное количество пива и опалового абсента, покуривая кто сигару, кто папиросу, а кто и трубку.

Это одна из тех таверн, которые называют себя «фламандскими» и которых с некоторых пор в Париже развелось громадное количество. Она находится в самом центре бульвара Сен-Мишель — «Буль-Мишь», как его называют местные жители. Ее больше всего посещают студенты-медики, старички, которые приходят ободриться около молодежи, и «барышни» этого квартала.

Таверна называется «Волна». Почему — никому неизвестно.

Пробило пять часов пополудни — роковой час абсента. «Волна» битком набита.

Молодые люди и девушки, студенты и студентки толпились в таверне и страшно шумели.

Тип студентки еще существует, но это уже далеко не та студентка, так поэтически воспетая лирами Латинского квартала.

В одном из отдаленных и сравнительно тихих уголков таверны сидела группа, состоявшая из дюжины молодых людей: студентов третьего и четвертого курса. В числе их было несколько лиц, находившихся утром в лечебнице на улице de Sante.

Вблизи от них сидел, покуривая папиросу, Аннибал Жервазони с молодым помощником.

Среди студентов шел необыкновенно оживленный разговор.

Наконец среди общего шума возвысился чей-то голос и ясно проговорил:

— Вы знаете, что поляк продал свое заведение?

— Какой поляк?

— Грийский, черт возьми! Грийский, окулист.

— Оно уже стало сильно хиреть в последнее время, и Грийский целый год искал дурака, который избавил бы его от этой обузы и дал побольше денег. И вот, друг мой, он нашел такого дурака.

— Серьезно?

— Очень серьезно! И, вспомни мои слова, что не пройдет и трех месяцев, как этот дурак будет у нас первым и искуснейшим специалистом и станет во главе наших лучших глазных хирургов. Не пройдет и трех месяцев, как благодаря ему лечебница Грийского прогремит на весь мир.

— Черт возьми! Какой энтузиазм!

— Ты не говорил бы так, если бы присутствовал сегодня на утреннем обходе. Ты восхищался бы точно так же!

— Как зовут преемника Грийского?

— Доктор Анджело Пароли.

Аннибал Жервазони, поднявший голову, когда услышал имя Грийского, вздрогнул от изумления.

«Анджело Пароли!» — мысленно повторил он.

— Ты говоришь об Анджело Пароли — итальянце?

— Именно.

— Да помилуй! Ведь это человек без всякой репутации, пользующийся самой дурной славой. Постоянный посетитель грязнейших кабаков, картежник, истребитель абсента, человек, не сумевший удержаться ни на одном месте. Цыган бродячий. Отверженный медицинским миром! Он делает операции, а у самого в кармане бутылка водки.

— Все это сплетни, чушь, недостойная клевета! Уверяю тебя, что Пароли — первоклассный хирург; он имеет все внешние качества человека вполне светского, и я горжусь быть его учеником.

— Пусть будет по-твоему. Но откуда, черт возьми, мог он добыть такую кучу деньжищ, чтобы купить заведение Грийского? Ведь он жил ужасно, перебивался на гроши и обедал только тогда, когда ему везло в карты?