Кровавое дело - де Монтепен Ксавье. Страница 87

Поспеши со своим отъездом из Дижона, насколько это возможно. Мне страшно хочется увидеться с тобой, дружески пожать твою руку, и так как у тебя горе, то и утешить тебя, насколько хватит умения и сил.

Твой искренний друг Рене Дарвиль».

Со времени нашествия суда Анжель почти ни на минуту не отходила от изголовья дочери. Она только что объявила, что доктор позволил ей отвезти дочь через день в Париж.

Услышав это известие, Эмма-Роза пришла в смущение, которое не укрылось от матери.

— В Париж… — повторила она.

— Понятно, куда же еще? Разве это тебя удивляет?

— Я думала, что моя слабость не позволит мне добраться до Парижа и что ты отвезешь меня в Ларош. Ведь это гораздо ближе.

— Хоть ты и не опасно больна, милочка, но твое состояние требует постоянного, бдительного, именно моего ухода, а я должна непременно вернуться в Париж, где мое присутствие положительно необходимо. Когда ты окончательно поправишься, тогда мы вместе с тобой обсудим и решим, как нам лучше поступить.

— Но ведь я еще увижу madame Фонтана? — с живостью спросила девушка.

На этот вопрос Анжель не без колебания ответила:

— Конечно, ты увидишь ее, только несколько позднее. В настоящее время все зависит от большей или меньшей продолжительности твоего выздоровления.

Эмма глубоко вздохнула.

Анжель взяла дочь за руки и ласково прошептала ей на ушко:

— Ты как будто неохотно едешь в Париж, моя милочка? Тебя ужасает мой план?

— О нет, нет, мама, дорогая, любимая, не думай этого! Я так счастлива с тобой! Ты так меня любишь, — в смущении говорила она. — Но в то же время я покидаю людей, которые были очень добры, и это меня невольно печалит.

— Париж не так далеко от Лароша, и поэтому разлука не может быть вечной. Ты хорошо делаешь, что не забываешь, как были добры к тебе люди. Это доказывает, что у тебя доброе сердце. Но какая же любовь может сравниться с материнской?

Эмма-Роза опустила глаза, не отвечая. В голове у нее вертелась беспокойная мысль: она думала о Леоне.

Через несколько минут она заговорила взволнованным голосом:

— Мамочка, а племянник madame Фонтана… тот, который спас меня… уехал?

— Да, милочка.

— Отчего же так скоро?

— Он должен был вернуться в Дижон к своему отцу.

— А я и не увиделась с ним перед отъездом… Я хотела бы поблагодарить его, да и должна была бы сделать это, потому что без него меня уже не было бы на свете.

— Ты была больна. Ты так страдала, что даже не видела его, когда он приходил к тебе проститься в последний раз.

— Проститься в последний раз! — с ужасом повторила девушка. — Да разве я его больше никогда не увижу?

Анжель поняла мысль своей дочери и задрожала. Теперь она уже больше не могла сомневаться. Эмма-Роза любила Леона Леройе, любила со всей силой невинной души, любила глубокой, пока еще бессознательной любовью. Анжель слишком хорошо понимала, что подобная любовь, кроме горя и разочарований, ничего принести не может. Но как вырвать ее из сердца дочери?

Разве мыслимо было сказать этой девочке, лежащей в постели и еще опасно больной: «Ты не имеешь права любить этого молодого человека. Его семья с негодованием и презрением оттолкнет тебя, не потому, что ты его недостойна, но потому только, что ты незаконная дочь незаконной дочери! Кто согласится жениться на тебе?»

Сказать Эмме-Розе всю правду теперь значило бы нанести смертельный удар.

Доктор сказал: «Прежде всего нужно выждать, малейшее волнение может свести вашу дочь в могилу».

Анжель решила выиграть время. Когда-нибудь к Эмме-Розе вернутся силы, а с ними минует и опасность.

— Почему ты думаешь, что больше никогда не увидишь monsieur Леройе? — спросила она, крепко целуя дочь. — Мои слова вовсе не имели такого значения. Напротив, всего вероятнее, что ты еще не раз встретишься с тем, кто спас тебе жизнь; но не забывай, что ведь и у него есть свои обязанности, вследствие которых его пребывание здесь и не могло продолжаться. Леон еще очень молод. Он еще учится, так же, как и ты. Ему надо заниматься, работать. Ведь ты понимаешь все это, согласна с этим, не так ли?

— Да, да, я понимаю… Но только мы ведь, наверное, увидим его. Да? Ты мне это обещаешь?

— В этом не может быть никакого сомнения.

— Он писал со времени своего отъезда?

— Да.

— Тебе, мама?

— Нет. У него не было никаких причин писать мне. Он писал своему другу, Рене Дарвилю.

— Тому, который помогал ему спасти меня?

— Ему самому.

— Говорил ли он обо мне в своем письме?

— Еще бы, конечно! Он осведомился о твоем здоровье.

— Monsieur Дарвиль ответил ему?

— Да, немедленно. Он написал, что тебе гораздо лучше и что мы очень скоро уедем в Париж.

Слушая мать, Эмма-Роза постепенно успокаивалась.

— Да, мы его увидим, и я буду очень счастлива иметь возможность еще раз поблагодарить его, когда окончательно поправлюсь. Итак, мама, мы уезжаем с тобой послезавтра?

— Да, милочка.

— А ты не позволишь сделать мне перед отъездом одну вещь?

— Что такое, голубушка?

— Написать две-три строки племяннику madame Фонтана…

— Я напишу ему сама, моя дорогая, а ты сделаешь внизу маленькую приписочку.

— О, благодарю, благодарю!!! Ты сделала меня совершенно счастливой!

Головка Эммы-Розы опустилась на подушки, и две крупные слезы скатились по бледным щекам.

«Как она его любит! — подумала Анжель. — Ну что мне теперь делать? Как спасти ее от страданий?»

И, не будучи в состоянии ответить себе на этот вопрос, она сидела около постели дочери, немая, неподвижная и бледная, не сводя глаз с дорогого личика.

Выйдя из кареты на площади Клиши, Анджело Пароли заплатил кучеру и отправился пешком на улицу Дам, находившуюся по соседству с его прежним местожительством.

Чтобы окончательно решить все комбинации своего нового плана и привести в исполнение намеченные проекты, Анджело необходимо было узнать многое относительно расположения жилища Анжель.

Дойдя до дома, находившегося против номера сто десять, итальянец остановился.

Травяная лавка была по левую его руку.

Направо, на другой стороне улицы, помещалось плохонькое кафе.

Анджело вошел в него.

Заведение состояло из двух комнат. В одной играли на бильярде. В другой собирались жители квартала, курили трубки, читали газеты, играли в домино и в карты, благодушно попивая пиво, абсент или кофе.

Никто не заметил, как вошел итальянец, исключая слугу, который поспешил подойти к нему со стереотипным вопросом:

— Что прикажете подать, сударь?

— Кружку пива, — ответил Анджело.

Он сел за один из столиков, стоявших около окна.

Тоненькие кисейные занавесочки, порыжевшие от времени, натянутые на медный прутик, защищали посетителей кафе от нескромных взоров прохожих.

Пароли приподнял уголок одной из этих занавесок, так чтобы ему видна была лавка madame Анжель.

Кружка пива была принесена и стояла перед ним.

Анджело отпил из нее глоток и принялся свертывать папиросу, изучая лавку, как генерал изучает поле, на котором хочет дать решительную битву.

На первом этаже, над лавкой, было два окна, из которых одно было открыто, несмотря на страшно холодную погоду.

Итальянец устремил глаза на это окно и скоро в полумраке комнаты разглядел пожилую женщину, хлопотливо двигавшуюся, убирая, подметая, вытирая пыль, одним словом, приводя все в порядок.

В лавке не было никого.

«По всем признакам, на первом этаже находится квартира самой хозяйки, — подумал Анджело, — но все-таки в этом не мешает убедиться».

Он подозвал слугу и, дав ему пятифранковую монету, сказал:

— Будьте добры, сходите в москательную лавку напротив и купите мне четверть фунта мятных лепешек.