Правосудие Зельба - Шлинк Бернхард. Страница 42

Какие же выводы можно сделать из истории, рассказанной фрау Хирш? Тиберг и Домке, дело которых я вел, были изобличены лишь на основе ложных показаний. По любым, даже по национал-социалистским меркам, приговор был судебной ошибкой, и мое дознание тоже было ошибочным. Я стал инструментом преступного сговора, а Тиберг и Домке — его жертвами. Я все отчетливее вспоминал детали этого дела. В письменном столе Тиберга были обнаружены спрятанные документы, содержавшие чрезвычайно важные идеи военного значения, которые Тиберг и его исследовательская группа сначала активно разрабатывали, а потом решили придержать. Обвиняемые в ходе следствия и во время суда настойчиво утверждали, что не могли одновременно заниматься двумя перспективными направлениями, что работу по одному из них они приостановили, с тем чтобы продолжить ее позже. Все это держалось в строжайшей тайне, тем более что их открытие, по их словам, было настолько значительным, что они и сами ревниво охраняли свое детище от завистников и врагов. Только поэтому бумаги были спрятаны в письменном столе. Возможно, этот аргумент и помог бы им оправдаться, но Вайнштейн заявил, что подслушал разговор между Домке и Тибергом о необходимости не допустить реализации открытия и тем самым приблизить конец войны даже ценой поражения Германии. И вот оказывается, что такого разговора не было вообще.

Дело о саботаже вызвало тогда большое возмущение. Второй пункт обвинения — осквернение расы — мне и тогда не внушал доверия. Мое дознание не дало однозначного подтверждения того, что Тиберг имел любовную связь с заключенной-еврейкой. Его и за это приговорили к смерти. Я стал размышлять, кто из СС и кто из представителей промышленности мог организовать этот заговор.

На Голден-Гейт-бридж царило оживленное движение. Куда спешат все эти люди? Я подъехал к въезду на мост, оставил машину у памятника строителю и дошел до середины моста. Я был единственным пешеходом. Внизу серебрился океан. За спиной у меня ровно, бесстрастно гудели моторы лимузинов. Холодный ветер свистел в вантах моста. Я скоро продрог.

Свой отель я отыскал не без труда. Быстро темнело. Я спросил портье, где можно раздобыть бутылку самбуки. Он послал меня в винный магазин в двух кварталах от гостиницы. Обойдя все полки, я так и не нашел самбуки. Хозяин магазина посочувствовал мне и предложил попробовать нечто похожее — «Southern Comfort». ^[125] Он сунул бутылку в бумажный пакет и скрутил верх пакета жгутом. По дороге в отель я купил себе гамбургер. В плаще, с коричневым пакетом в одной руке и гамбургером в другой я чувствовал себя статистом в американском кинодетективе.

В номере я лег на кровать и включил телевизор. Стакан для полоскания рта был упакован в свежий полиэтиленовый пакетик. Я разорвал упаковку и налил в стакан «Southern Comfort». Он не имел ничего общего с самбукой, но был приятен на вкус и шел как по маслу. Футбол по телевизору тоже не имел ничего общего с нашим футболом. Но я скоро понял принцип игры и стал следить за матчем с возрастающим интересом.

Через какое-то время я уже аплодировал своей команде, когда ей удавалось продвинуться с мячом к воротам противника. Потом я вошел во вкус рекламных роликов, прерывавших матч. В конце концов я, кажется, громко заорал, когда моя команда победила, потому что в стену постучали. Я хотел встать и тоже постучать в ответ, но кровать каждый раз подбрасывало вверх именно с того края, с которого я хотел с нее слезть. К тому же это было совсем не обязательно. Главное, что качка не мешала мне наливать. Последний глоток я оставил в бутылке. На обратный перелет.

Среди ночи я проснулся. Только теперь я почувствовал, что пьян. Я лежал одетый на кровати, телевизор бесшумно плевался картинками. Когда я его выключил, мою голову словно взорвали изнутри. Мне еще кое-как удалось стащить с себя куртку, и я опять уснул.

Проснувшись, я некоторое время не мог понять, где нахожусь. В комнате царил образцовый порядок, пепельница была пуста, а стакан для полоскания рта опять упакован в свежий полиэтиленовый пакетик. Мои наручные часы показывали полтретьего. Я долго сидел в сортире, держась руками за голову. Моя руки, я старался не смотреть в зеркало. В своем дорожном несессере я нашел пачку саридона, и через двадцать минут головная боль прошла. Но при каждом движении мой расплавленный мозг тяжелыми волнами бился о стенки черепной коробки, а желудок отчаянно требовал пищи, в то же время тревожно сигнализируя о возможности ее непроизвольного извержения. Дома я бы приготовил себе отвар ромашки, а здесь я не знал, как по-английски «ромашка», где ее взять и как вскипятить воду.

Я принял душ, сначала горячий, потом холодный. В чайной отеля я попросил черного чаю и тост. Потом прошелся по улице. Она привела меня к знакомому винному магазину. Он был еще открыт. Я был на «Southern Comfort» не в обиде за прошлую ночь. В знак подтверждения этого я купил еще одну бутылку. Хозяин сказал:

— Better than any of your Sambuca, hey? ^[126]

Мне не хотелось возражать ему.

На этот раз я решил напиться организованно. Я повесил табличку «DO NOT DISTURB» снаружи на дверь, а костюм на вешалку и надел пижаму. Сунув белье в специально предусмотренный для этого полиэтиленовый пакет, я положил его перед дверью в коридоре, а рядом поставил ботинки, в надежде, что утром получу все обратно в надлежащем виде. Потом я запер дверь на ключ, задернул гардины, включил телевизор, налил первый стакан, поставил бутылку и пепельницу на тумбочку перед кроватью, рядом положил сигареты и спички, а сам улегся в постель. По телевизору шел фильм «Red River». ^[127] Натянув одеяло до подбородка, я смотрел кино, пил ликер и курил.

Через какое-то время зрительные образы, которыми меня мучила память, — зал судебных заседаний, в котором я выступал, казни, на которых я обязан был присутствовать, серые, зеленые и черные мундиры и моя жена в бэдээмовской форме ^[128] — исчезли. Стихли сапоги в длинных гулких коридорах, смолкли речи фюрера, несущиеся из радиоприемников, оборвались сирены. Джон Уэйн пил виски, я пил «Southern Comfort», и когда он отправился разбираться со своими врагами, я был вместе с ним.

В следующий полдень выход из пьяного загула был для меня уже привычной процедурой. В то же время мне было ясно, что «запой» кончился. Я поехал в парк «Золотые ворота» и два часа гулял. Вечером я нашел итальянский ресторанчик под названием «Perry's» и чувствовал себя в нем почти так же комфортно, как в «Розенгартене». Ночь я проспал крепко и без сновидений, а в понедельник открыл для себя американский завтрак. В девять я позвонил Вере Мюллер. Она сказала, что ждет меня к ланчу.

В половине первого я был перед ее домом на Телеграф-Хилл с букетом желтых роз. Вера Мюллер оказалась не синеволосой карикатурной старушкой, нарисованной моим воображением. Она была моя ровесница, и если моя старость производила такое же впечатление, как ее, то меня это вполне устраивало. Это была высокая, стройная, сухощавая женщина, одетая в джинсы и русскую вышитую рубашку, на груди у нее болтались очки на цепочке, серые глаза лучились иронией. На левой руке было два обручальных кольца.

— Да, я вдова, — сказала она, перехватив мой взгляд. — Мой муж умер три года назад. Вы мне чем-то напоминаете его.

Она провела меня в гостиную, откуда был виден остров-тюрьма Алькатрас.

— Стаканчик пастиса в качестве аперитива? Угощайтесь, а я быстренько суну пиццу в духовку.

Когда она вернулась, я уже налил себе и ей пастиса.

— Я должен вам кое в чем признаться. Я не историк из Гамбурга, а частный детектив из Мангейма. Человека, на объявление которого вы откликнулись и который тоже не был историком, убили, и я пытаюсь выяснить почему.