Ищейка - Чадович Николай Трофимович. Страница 10

– Парень какой-то еще перед обедом приходил. С бородой. На туриста похожий.

– Какие же сейчас туристы!

– И я так подумала. Опухший он какой-то. Грязный. Да еще в черных очках. Сначала вина просил, а потом бутылку лимонада купил. Я ему с сотни еле сдачу набрала.

Кульков снова понюхал новенькую, хрустящую бумажку и вспомнил, наконец, давно вертящееся на языке слово: «Валерьянка!» Точно – валерьянка. Разрозненные, казавшиеся случайными детали складывались в стройную, ясную конструкцию. У Кулькова взмокли ладони, во рту появилась неприятная сухость.

– Нужно позвонить в отдел; – сказал он Дирижаблю. – Кража будет именно здесь. Пусть срочно посылают помощь и перекрывают дороги.

– Ты что, Кулек, рехнулся? – спросил Дирижабль, впрочем не очень уверенно. – За панику знаешь что бывает?

– Все точно. Голову даю на отсечение. Перед кражей воры оставляют в магазине сотню, обрызганную валерьянкой. А потом по ее запаху находят и все остальные деньги. Вот и весь фокус.

– А почему именно сотню?

– А чтобы ее со сдачей не выдали.

– А почему именно валерьянкой?

– Можно, конечно, и другим чем-то. Тут дело случая. Они в машине ездят, а ничего более подходящего в дорожной аптечке нет.

– Ничего не чувствую, – Дирижабль брезгливо обнюхал сотенную.

– Вы и не почувствуете. У вас обоняние тупое.

– А у них, выходит, кто-то вроде тебя есть… острый?

– Видимо, есть.

– Ну ладно, я доложу. Мне не трудно. Но учти, если что, отвечать будешь ты. Где тут у вас телефон? – обратился он к продавщице.

– Наш неисправен. Сходите к лесниковой вдове. Третья хата отсюда.

Дирижабль исчез на полчаса, а когда вернулся, вид имел не то хмурый, не то озабоченный.

– И там не работает. Говорят, какой-то хлюст в обед заходил, попить спрашивал. А как ушел – сразу и телефон испортился.

– Ясно, – сказал Кульков.

– Что тебе ясно? Думаешь, перерезали?

– Уверен.

– Ладно. Нечего впустую болтать. Поехали в город, соберем подмогу.

– Не успеем. Два часа в один конец. А они где-то неподалеку прячутся.

– И что ты предлагаешь? С пукалками на автоматы лезть? А может их там целая банда? Ты в своем уме? Не хочешь ехать – не едь! А я за рубль с полтиной подыхать не собираюсь! У меня детей трое! Сказано ведь было – не рисковать! Подумаешь, невидаль какая – кража! Спишется, раскроется! А тебе на могилу и памятник никто не поставит.

– Хорошо, езжай.

– А ты?

– Я останусь. Народ соберу, мужиков. Супруга ее попрошу помочь. Как-нибудь справимся. Только вы там не задерживайтесь.

– Мы мигом! Одна нога здесь, другая там!

Дирижабль поспешил к выходу, потом вернулся, прихватил забытую на прилавке фуражку, глубоко нахлобучил ее на свою несуразную башку и, уже окончательно, канул во мрак. Спустя пару минут где-то на окраине деревни резко лязгнула автомобильная дверка, вспыхнули фары, машина завелась, резко рванула с места и вскоре шум ее мотора затих вдали.

– Зря вы это, – сказала продавщица. – Нет у меня мужа, я пошутила. Десять баб у нас в деревне, да дедка Трофим, вы его видели. Был еще один дед, да на прошлую пасху помер. С нами лихой человек что захочет, то и сделает. Я кричать буду – никто не поможет. Так что вы лучше идите отсюда. Я вас могу на гумне спрятать.

– Нет, – сказал Кульков. – Я здесь останусь. Запирайте магазин. Делайте все, как обычно. Деньги на прежнее место положите.

Лежать в темноте и тепле на мягких, пахнущих пшеничной мукой мешках было удобно и покойно. Никто не зудел под ухом, никто не учил жить, никто не лез в душу.

Ни единый звук не проникал сюда снаружи, ни один огонек не светился за окном. Время как будто замерло, сгустилось, стало тягучим и податливым, как паутина, и он все глубже погружался в эти ласковые, баюкающие тенета. Даже предстоящая схватка почему-то уже совсем не волновала его. Человек, которого он поджидал здесь, умел улавливать самые слабые, почти неощутимые запахи и, следовательно, был чем-то похож на самого Кулькова. Кто это будет, хладнокровный и циничный преступник, ловко использующий свой редкий талант, или несчастный изгой, доведенный до такой жизни насмешками и презрением окружающих, Кульков, конечно, знать не мог, однако всей душой надеялся на лучшее. Он верил, что уговорит, усовестит незваного гостя, а может даже и слов никаких не понадобится – ведь добро и участие тоже имеют свой неповторимый запах, совершенно не похожий на запах равнодушия и ненависти.

Сладкое оцепенение полусна-полуяви все сильнее овладевало им. Тревоги и заботы дня отступили. Исчез постоянный, давно уже притупившийся, привычный, как застарелая зубная боль, страх – страх за сына, за жену, за самого себя, страх за всех жалких и гонимых живых существ, страх перед непонятной, жестокой и непредсказуемой игрой, называемой жизнью. Сон обещал добрые новости, приятные перемены, покой и облегчение. Ласковый теплый котенок неслышно подобрался к нему, лизнул шершавым сухим язычком и пушистым боком привалился к лицу. Кульков протянул руку, чтобы погладить его…

…И тут же проснулся – резко, рывком, как от внезапного удара. Бешено колотилось сердце, левое плечо совершенно онемело. Щека его упиралась в новенький валенок, поперек груди лежал другой. Сильно пахло котенком – но он находился не рядом, как это приснилось Кулькову, а где-то снаружи, в сыром и холодном мраке. Там же, под защитой ночи, скрывались чужие люди – резкий, тревожный запах мокрой одежды и потного, нечистого тела выдавал их.

Дикая мысль, что он забыл где-то свое оружие, внезапно резанула Кулькова. Непослушными пальцами он нашарил кобуру, выдернул из нее пистолет, спустил предохранитель и осторожно оттянул назад затвор. Однако это совсем не успокоило Кулькова, он совершенно не представлял, что будет делать дальше. Рукопашному бою он не был обучен, а стрелком числился самым неважным, поскольку чутьем отличить «десятку» от «молока» не умел.

Кулькову казалось, что взгляды невидимых людей уже отыскали его в глубине магазина и теперь гипнотизируют, жгут, ощупывают. С беспощадной, предельной ясностью он осознал наконец, в каком незавидном и глупом положении оказался. Так тебе, ослу упрямому, и надо! Геройство решил показать. Размажут тебя сейчас как соплю по стенке. Дирижабль на что мужик отпетый, а не стал подставлять свое пузо под нож или пулю. Долго еще проживет. И на его, Кулькова, поминках погуляет. И его, Кулькова, дурацкую смерть не раз соленым словом помянет.

Оконное стекло, как будто взорвавшись, разлетелось вдребезги. С улицы хлынул свежий и пряный лесной воздух. В магазин влетело что-то живое, истошно мяукавшее и, обрушив пирамиду майонезных банок, плюхнулось на полку с гастрономией. Тут же снаружи вспыхнул карманный фонарик, яркий луч отыскал рыженького худого котенка и проследил весь его путь от места приземления до горшка с деньгами.

Как все, оказывается, просто, подумал, Кульков. Капля копеечного лекарства, сотенная бумажка, скорее всего каждый раз одна и та же, и приученный к валерьянке котенок. Как я сразу не догадался!

Безотчетный страх сразу отпустил Кулькова. Люди за окном оказались не грозными и загадочными существами, а обыкновенной мелкой и жадной сволочью, способной из-за нескольких сотен жалких бумажек мучить беззащитное существо.

Свет фонарика запрыгал, приближаясь, под сапогами захрустело битое стекло, кто-то, шумно сопя, залез в окно. По запаху это был тот, молодой, орудовавший в Котлах фомкой. Другой, постарше годами, заматерелый, пахнущий козлом, принятым вовнутрь одеколоном и гнилыми зубами, остался на улице.

Вор уже пересек помещение магазина, отыскал горшок и, шурша целлофаном, разворачивал сверток. Котенок обиженно вякнул и, надо думать, хорошенько царапнул сообщника, потому что тот, глухо выругавшись, отшвырнул бедную киску в сторону.

Вращаясь в полете на манер спортивного диска – голова-хвост, голова-хвост – и визжа, как осколок мины, котенок перелетел через весь торговый зал и совершил мягкую посадку прямо на голову Кулькова. Тот, слегка контуженный этим внезапным ударом, помимо воли дернул спусковой крючок пистолета, ствол которого, к счастью, в этот момент был направлен в сторону. Трескучий грохот выстрела пребольно хлестанул по барабанным перепонкам, оранжевое пламя на краткий миг озарило весь магазин, вихрем завертелся кисловатый пороховой дым, с потолка обрушился здоровенный кусок штукатурки.