Частное расследование - Келлерман Джонатан. Страница 31

Я вспомнил, что однажды мне уже приходилось испытывать нечто подобное. Я был тогда студентом второго курса и совершал одиночный вояж по Европе, имея льготный железнодорожный билет второго класса и тратя четыре доллара в день. Вот я в Ватикане. Смотрю, вытаращив глаза, на покрытые золотом стены, на эти сокровища, собранные во имя Господа. Потом постепенно отхожу в сторону и начинаю наблюдать за другими туристами и итальянскими крестьянами, приехавшими из южных деревень, они тоже глазеют, разинув рты. Перед выходом из очередного зала крестьяне обязательно опускают монеты в ящик для пожертвований; такие ящики поставлены там у каждой двери.

Мелисса рассказывала и показывала, играя роль экскурсовода в своем собственном доме. Мы находились в заставленной книгами пятистенной комнате без окон. Она показала на подсвеченную картину, висевшую над каминной полкой.

— А это Гойя. Отец купил картину в Испании, когда искусство было гораздо более доступным. Его не интересовало то, что было в моде, — эта вещь считалась очень малозначительным произведением Гойи до совсем недавнего времени, еще каких-то нескольких лет назад; вообще портретная живопись, как слишком декоративная, была declasse [3]. А теперь аукционные фирмы все время пишут нам письма. У отца хватило прозорливости съездить в Англию и привести оттуда целые коробки прерафаэлитов, когда все другие считали, что это просто китч. То же самое и с прозрачной, как дымка, живописью пятидесятых, когда эксперты отмахивались от нее, считая несерьезной.

— А ты владеешь материалом, — сказал я.

Она порозовела.

— Меня учили.

— Джейкоб?

Она кивнула и посмотрела в сторону.

— Ладно. Наверно, на сегодня вы видели достаточно.

Повернувшись, она пошла к выходу из комнаты.

— А сама ты интересуешься искусством? — спросил я.

— Я не очень хорошо в нем разбираюсь — не так, как отец или Джейкоб. Мне действительно нравятся красивые вещи. Если это никому не вредит.

— Что ты хочешь этим сказать?

Она нахмурилась. Мы вышли из комнаты с книгами, прошли мимо открытой двери в еще один огромный зал с расписанными вручную ореховыми балками на потолке и высокими французскими дверями в противоположной стене. За стеклом была видна еще одна лужайка, еще лес и цветы, выложенные камнем тропинки, статуи, аметистового цвета плавательный бассейн, опущенная площадка под навесом из вьющихся растений, огороженная темно-зеленым теннисным брезентом. Издалека доносились гулкие удары отскакивающего мяча.

Метрах в шестидесяти в обратном направлении, левее корта, находилось длинное, низкое здание персикового цвета, напоминавшее конюшню: с десяток деревянных дверей, некоторые из них были приоткрыты, а перед ними широкий, мощенный булыжником двор, полный сверкающих, длинноносых старинных автомобилей. Булыжная мостовая была усеяна амебообразными лужицами воды. Склонившись над одним из автомобилей, кто-то в сером комбинезоне с куском замши в руке полировал горящее рубиновым цветом крыло этого великолепного образчика автомобилестроения. По раструбам воздуходувки я догадался, что это был «дюзенберг», и спросил Мелиссу, так ли это.

— Да, — ответила она, — это он и есть. — Смотря прямо перед собой, она повела меня обратно, через наполненные произведениями искусства пещеры, в переднюю часть дома.

— Я не знаю, — вдруг сказала она. — Просто кажется, что очень многое бывает сначала прекрасным, а потом оказывается отвратительным. Как будто красота может быть проклятьем.

Я спросил:

— Макклоски?

Она сунула руки в карманы джинсов и энергично кивнула.

— Я много о нем думаю в последнее время.

— Больше, чем раньше?

— Намного больше. После нашего разговора. — Она остановилась, повернулась ко мне, часто мигая.

— Зачем ему было возвращаться,доктор Делавэр? Что ему надо?

— Может быть, ничего не надо, Мелисса. Может быть, это все ровным счетом ничего не значит. И выяснить это лучше моего друга не сможет никто.

— Надеюсь, что это так, — сказала она. — Я правда надеюсь. Когда он сможет начать?

— Я устрою, чтобы он позвонил тебе как можно скорее. Его зовут Майло Стерджис.

— Хорошее имя, — сказала она. — Надежное.

— Он надежный парень.

Мы пошли дальше. Крупная полная женщина в белом форменном платье полировала столешницу, держа в одной руке метелку из перьев, а в другой тряпку. Открытая жестянка с полировальной пастой стояла у нее возле колена. Она слегка повернула лицо в нашу сторону, и наши глаза встретились. Мадлен. Хотя у нее прибавилось седины и морщин, она выглядела все еще сильной. Узнавание подтянуло ее лицо; потом она повернулась ко мне спиной и возобновила работу.

Мелисса и я вернулись в холл. Она направилась к зеленой лестнице, и, когда коснулась поручня, я спросил:

— Если говорить о Макклоски, ты волнуешься и за собственную безопасность?

— За свою безопасность? — удивилась она, поставив ногу на первую ступеньку. — А почему я должна за нее волноваться?

— Просто так. Ты только что говорила, что красота может стать проклятьем. Может, ты чувствуешь себя обремененной или в опасности из-за своей внешности?

— Я? — Она засмеялась слишком быстро и слишком громко. — Идемте же, доктор Ди. Нам наверх. Я покажу вам, что такое красота.

10

Верхняя площадка лестницы оказалась двухметровой розеткой из черного мрамора с инкрустацией в виде солнца с лучами, выполненной в синих и желтых тонах. У стен стояла мебель во французском провинциальном стиле — пузатая, на гнутых ножках, почти до неприличия украшенная инкрустацией маркетри. Картины эпохи Ренессанса сентиментальной школы — херувимы, арфы, религиозный экстаз — конкурировали с ворсистыми обоями цвета старого портвейна. От площадки расходились веером три коридора. Еще две женщины в белом пылесосили правый. Остальные два были темны и пусты. Скорее похоже на гостиницу, чем на музей. Печальная, бесцельная атмосфера курорта в мертвый сезон. Мелисса повернула в средний коридор и провела меня мимо пяти белых филеночных дверей, украшенных черными с золотом ручками из французской эмали.

У шестой она остановилась и постучала.

Голос изнутри произнес: «Да?»

Мелисса сказала:

— Пришел доктор Делавэр, — и открыла дверь.

Я был готов к новой мегадозе великолепия, а оказался в небольшой, простой комнате — в гостином уголке не более четырех метров в длину и в ширину, окрашенном в темно-серый голубиный цвет и освещенном единственным светильником из молочного стекла на потолке.

Четверть задней стены занимала белая дверь. Другие стены были голыми, если не считать единственной литографии: сцена с изображением матери и ребенка в мягких тонах, которая не могла быть ничем иным, кроме как работой Кассатт. Литография располагалась точно над центром обтянутого розовым с серой отделкой двойного сиденья. Сосновый кофейный столик и два сосновых стула создавали уголок для беседы. На столике кофейный сервиз твердого английского фарфора. На сиденье женщина.

Она встала и сказала:

— Здравствуйте, доктор Делавэр. Я Джина Рэмп.

Мягкий голос.

Она пошла мне навстречу, и ее походка представляла собой странное смешение грации и неуклюжести. Вся неуклюжесть была сосредоточена над шеей — она держала голову поднятой неестественно высоко и склоненной на одну сторону, словно отшатываясь от удара.

— Рад познакомиться с вами, миссис Рэмп.

Она взяла мою руку, быстро и несильно сжала ее и тут же отпустила.

Она была высокого роста — по крайней мере сантиметров на двадцать выше дочери — и все еще стройна, как манекенщица; на ней было платье до колен, с длинными рукавами, из блестящего серого хлопка. Застегнуто спереди до самой шеи. Накладные карманы. Серые сандалии на плоской подошве. Простое золотое обручальное кольцо на левой руке. В ушах серьги в виде золотых шариков. Больше никаких украшений. Никакого запаха духов.