Роман - Миченер Джеймс. Страница 6

— А почему ты совмещаешь знаки и картинки? — не унимался Отто.

— Потому что я создаю художественное произведение. Старое и новое — великолепная смесь и очень по-немецки.

— А что ты со всем этим делаешь?

— Продаю или отдаю в музеи, в публичную библиотеку.

— Тогда ты — художник, такой, как их показывают по телевизору? — спросила миссис Фенштермахер.

— Только любитель. Просто после столь долгого сидения за машинкой я люблю поработать руками.

— А люди покупают то, что ты делаешь? Эти амбарные художества?

— Я чаще дарю. Но иногда покупают.

— Я думал, что ты сумасшедший, — рассмеялся Отто, — предлагать мне деньги за это старье! Но если ты их продаешь, то я еще запрошу вдвое больше того, что ты мне предлагал в прошлый раз.

Я не успел ничего ответить, так как миссис Фенштермахер накрыла на стол. Она поставила не только аппетитное мясное блюдо с кукурузой, по краям обрамленное яблочной подливкой, но также сковородку с деликатесом — золотистой кукурузной запеканкой, поджаренной в масле до темно-коричневого цвета и политой густым сиропом «каро». Это была еда фермеров-работяг, с массой холестерина, но ведь мы, немцы, считаем: «если не жарена — это не еда».

Вкус обоих кушаний был такой необыкновенный, что я счел своим долгом похвалить поваров:

— Я теряюсь в догадках, Ребекка, что вкусней — мясо или запеканка.

— Мясо — мужнино, запеканка — моя, — пояснила миссис Фенштермахер.

Удовольствие от трапезы было несколько испорчено прибытием сына Фенштермахеров, хамоватого толстого парня девятнадцати лет, получившего необычное, но, безусловно, подходящее ему прозвище — Повидло. В немецкой общине, где всего несколько вариантов фамилий и еще меньше — имен, привезенных из Европы, нередко встречались мальчики-ровесники — полные тезки. Так, в моей семье было три Лукаса Йодера, а у Фенштермахеров — три Отто. Однако существовал обычай обращаться друг к другу Большой Отто, Рыжий Отто или в случае с неуклюжим Отто — Повидло.

Оба родителя сразу же налетели на сына. Мать с криками:

— На обед нельзя опаздывать!

И отец:

— Ты должен был помочь мне с деревяшками для мистера Йодера!

Совершенно не обращая внимания на родительские упреки и полностью игнорируя меня, Отто-Повидло жадно заглотнул все, что было на тарелке, и пододвинул ее в сторону матери:

— Еще мяса.

Насытившись наконец, Повидло рыгнул, отодвинул стул и буркнул:

— Пошли к деревяшкам, — тяжело поднялся и, прихватив топор, а также лом, направился к тому самому ветхому амбару. Вслед за ним туда пошли и мы с Фенштермахером-старшим.

Вскарабкавшись на лестницу и сделав первый удар, Повидло прогремел сверху:

— Не понимаю, на кой вам нужны эти штуковины.

Я старался не раздражать его, уверяя, что он делает очень полезное дело, но мои ухищрения не подействовали, так как в тот момент он вонзил топор в самый лучший из трех знаков. Силясь предотвратить последующие повреждения, я сказал:

— Ничего страшного. Это можно исправить. Ты все делаешь правильно.

Последний из знаков он отсоединил уже без повреждений.

— Спасибо, что помог достать мне три отличных знака для моей работы, — поблагодарил я спустившегося с лестницы Повидло, но его было невозможно расположить к себе. Он и не подумал помочь мне донести «деревяшки» до машины, а оседлал свой мотоцикл и с ревом умчался.

— Повидло — без царя в голове, — извинился за него отец. — Но он стал лучше, чем был три года назад. Жена его испортила, когда он был ребенком, — слишком сладко кормила.

— Нас с тобой она кормила точно так же, но нам это пошло на пользу, — засмеялся я.

Когда я собрался уезжать, Ребекка вынесла три чугунка с мясом, которое покоилось в застывшем свином жире, и я подумал: «Видимо, символ моего края — обильность, питательность, старомодность и добродетельность».

Третья остановка моего традиционного тура была, пожалуй, самой важной. Это — передача моей аккуратно запакованной рукописи начальнице почтового отделения в Ростоке, миссис Дифендерфер.

— В «Кинетик пресс», как обычно. И расписка в получении обязательна.

Последние слова прозвучали привычным рефреном: я так делал всегда — мне надо, чтобы моя посылка попала лично в руки адресата, а его расписка даст мне полную уверенность, что именно так и будет. И мне не жалко дополнительных 90 центов за эту услугу.

— Еще одну книгу закончили? — спросила миссис Дифендерфер, и я улыбнулся. А потом протянул ей горшочек с рисовым пудингом.

— Мы съедим его на ужин. — И она, закрыв окошко, покинула свое заведение с зарешеченными окнами и повела меня в свой дом, он находился поблизости. Мы расположились на кухне. — Сейчас отпразднуем.

Она пронзительно свистнула, позвав таким образом своего мужа с улицы домой, и поставила на стол стаканы с холодным молоком и розеточки с густым яблочным вареньем. Подняв стакан с молоком, она предложила тост:

— За нашего хорошего друга Лукаса Йодера и за успех его книги!

— За это выпью, — согласился я, доедая вторую порцию варенья, и, откинувшись на спинку стула, добавил: — Я теперь целую неделю не захочу есть.

Завершение рукописи и отправка ее в Нью-Йорк отняли много сил. И как только я доехал до дома, то, поцеловав Эмму, направился прямиком в постель, чтобы хорошенько выспаться, и, перед тем как забыться сном, успел подумать: «Сегодня я был в четырех домах на своей родине. У Йодеров, Цолликофферов, Фенштермахеров и Дифендерферов. И никогда я не входил с парадного входа. И не видел ни одной комнаты, кроме кухни. И никогда не ел ничего вкуснее, чем здесь. Такова она — моя немецкая Пенсильвания».

Вечером того же дня, показав Эмме три моих магических знака, я уверил ее, что после сегодняшнего обжорства я не нуждаюсь в ужине. Мы склонились над ежедневником на 1990–1991-й годы, дабы определить, что нам предстоит в ближайшее время. Эмма указала на излишек, по ее мнению, мероприятий, связанных с публикацией «Каменных стен», но я напомнил:

— Это моя последняя книга, и это последний год, когда мы всем этим будем заниматься. Я хочу обеспечить моей книге достойный выход и хочу сделать все, чтобы она имела больший успех.

— А моя обязанность проследить, чтобы ты остался после этого живым, — отпарировала она. Здесь Эмма была непоколебима. — Никакого турне по одиннадцати городам. Это в твои-то годы!

— Согласен. Да и сомнительно, что оно принесет много пользы, — смирился я.

Но я добавил еще одно мероприятие, о котором Эмма не была осведомлена, — визит в Музей народного искусства в Уильямсбурге, получивший почетное имя Эбби Рокфеллера.

— Там хотят, чтобы я показал им восемь-девять моих работ с магическими знаками. Вот почему я так страстно добивался возможности заполучить три таких знака у Фенштермахера.

Мгновение подумав, она сказала:

— Это должно быть весьма приятной поездкой. Они поселят нас в гостинице?

— Лучше. В этом прекрасном дворце с колоннами — владении Девитг-Валлайсов, который недавно отремонтировали.

— Что ж, очень мило.

Я написал несколько статей о немецких поселениях для «Ридерз дайджест», и Валлайсы, которым они очень понравились, пригласили меня с супругой жить в доме, известном под названием «Валлайс-хаус», когда бы мы ни приезжали в Уильямсбург.

— Из уважения к приличиям мы должны посетить Нью-Йорк, когда книга будет опубликована, — сказал я, и Эмма кивнула. — И, если сюда приедет команда с телевидения, что очень даже может случиться, принимая во внимание успех предыдущих книг, мы тоже должны дать согласие на съемку.

— Они просто обязаны приехать сюда. Ты не можешь каждую неделю таскаться в Нью-Йорк и обратно.

Откинувшись, я проронил задумчиво:

— Сомневаюсь, будто обладаю властью диктовать Эн-би-си, что они обязаны сделать, а что нет.

Эмма рассмеялась.

Дело в том, что я произнес слово, которое замаячило в нашей жизни, когда нам перевалило за пятьдесят. Мы оба верили, что в Америке общество наделяет представителя любой сферы искусства некоей властью, которую он и должен использовать. Эмма, получившая более серьезное образование в Брайн Мауер, чем я в Мекленберге, в простой церковной школе, искренне верила, что такой писатель, как я, тяжким трудом добившийся всеобщего признания, должен воспользоваться своим общественным влиянием для проталкивания разного рода социальных прожектов, будь то кампания помощи студентам или, как она это называла, «создание общественного резонанса, когда общество дает крен не в ту сторону».