Роман - Миченер Джеймс. Страница 67

ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ ПРАКТИЧНОСТЬ ЭТОГО ЗНАМЕНИТОГО КРЕСЛА ЕСТЬ СВИДЕТЕЛЬСТВО ТОГО, ЧТО ЛЮБОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ТРУД, К КОТОРОМУ ПРИКЛАДЫВАЕТСЯ ПРИРОДНЫЙ УМ ЧЕЛОВЕКА, ИМЕЕТ ВЕРНЫЙ ШАНС СОЗДАТЬ НЕЧТО ОТЛИЧНОЕ И НЕПОДВЛАСТНОЕ ВРЕМЕНИ, А ЕСЛИ В НЕГО ВКЛАДЫВАЕТСЯ ЕЩЕ И ЧУВСТВО ПРЕКРАСНОГО, ТО ЭТОТ ШАНС УВЕЛИЧИВАЕТСЯ ВДВОЕ.

УИЛЬЯМ МОРРИС (1834–1896) — АНГЛИЙСКИЙ ПОЭТ, АРХИТЕКТОР, СТРОИТЕЛЬ, СТОЛЯР-КРАСНОДЕРЕВЩИК И РЕФОРМАТОР. ОТДАВАЛ ВСЕГО СЕБЯ ЛЮБОЙ РАБОТЕ, ЗА КАКУЮ БЫ НИ БРАЛСЯ. КОГДА ЕМУ ЗАХОТЕЛОСЬ ИМЕТЬ КРЕСЛО, ОН ОПРЕДЕЛИЛ ХАРАКТЕРИСТИКИ, КОТОРЫЕ ДЕЛАЛИ БЫ ЕГО ПРЕВОСХОДНЫМ. ЭТИ ХАРАКТЕРИСТИКИ, ПОХОЖЕ, СВОДИЛИСЬ К СЛЕДУЮЩЕМУ: КРЕСЛО ДОЛЖНО БЫТЬ МЯГКИМ, ИМЕТЬ ПОДЛОКОТНИКИ И ОТКЛОНЯЮЩУЮСЯ СПИНКУ, КОТОРАЯ БЫ ФИКСИРОВАЛАСЬ В ПОЛОЖЕНИЯХ, УДОБНЫХ ДЛЯ РАБОТЫ И ОТДЫХА КОНСТРУКЦИЯ ОКАЗАЛАСЬ ОДНОЙ ИЗ ЛУЧШИХ.

КРЕСЛО МОРРИСА БЫЛО ВСТРЕЧЕНО С ВОСТОРГОМ, И МОЙ ДЕД ПРИОБРЕЛ ЕГО ОДНИМ ИЗ ПЕРВЫХ. НО ОН БЫСТРО ПОНЯЛ, ЧТО К НЕМУ МОЖНО ДОБАВИТЬ ОДИН ЭЛЕМЕНТ, КОТОРЫЙ СДЕЛАЕТ ЕГО ИДЕАЛЬНЫМ. ОН ПРИДЕЛАЛ К ЛЕВОМУ ПОДЛОКОТНИКУ ЧТО-ТО ВРОДЕ СТОЛИКА, КОТОРЫЙ УСТАНАВЛИВАЛСЯ НАД КОЛЕНЯМИ И ИМЕЛ ЗАЖИМЫ, ЧТОБЫ УДЕРЖИВАТЬ КНИГУ В РАСКРЫТОМ ПОЛОЖЕНИИ. ТАК ЭТИ ЛЮДИ ПРОДЕМОНСТРИРОВАЛИ СВОЮ СПОСОБНОСТЬ ПРОЯВЛЯТЬ УМ И ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТЬ В ЛЮБОМ ДЕЛЕ, ЗА КОТОРОЕ БРАЛИСЬ.

Иногда она проводила в своем кресле целые дни. То она сидела подавшись вперед и сочиняла стихи, то отдыхала полулежа и глядела на море. Стопка книг рядом с ней становилась все выше. Время от времени Лаура заходила в конце дня в кабинет и обнаруживала свою хозяйку спавшей в кресле так крепко, словно та находилась в удобной кровати.

— Когда я умру, — сказала Альбертина, — отдайте это кресло в музей в Дойлстауне. — Однако это предложение так разозлило Дортмунда, что он

ненастным вечером, когда на дворе зловеще завывал ветер, от которого гремела кровля дома. Но такие бури всегда доставляли ей удовольствие. Она не раз говорила ему об этом по пути к поляне, обнаруженной ими недалеко от берега: «Шторм напоминает мне бурно струящуюся кровь в моих венах».

Как раз во время одной из таких бурь они, укрывшись в хижине под дубом, занимались нежной любовью, которая таила теперь столько опасностей.

Буря усиливалась, она откинулась в кресле и, наблюдая, как дождь хлещет по окнам, поймала себя на том, что ей хочется вновь оказаться с ним в хижине во время той бури.

— Пусть грянет гром! — произнесла она, пытаясь перекрыть шум ветра.

— Игривое настроение? — донесся голос из холла, и, прежде чем она успела ответить, вошел Дортмунд. Он остановился прямо перед ней и грубо спросил: — Ты думала о такой буре, когда писала ему это письмо? — И помахал серым листком у нее перед носом.

— Кого ты нанял, чтобы выкрасть его? — тихо спросила она, привычным движением поднимая спинку, чтобы сесть прямо и смотреть ему в лицо. Но манипуляция с креслом еще не закончилась, когда он бросил письмо и прыгнул на нее, обрушившись с такой силой, что спинка откинулась далеко назад и кресло, прослужившее уже больше века, переломилось сразу в нескольких местах, издав оглушительный треск.

— Будь ты проклят. — крикнула она, пытаясь освободиться из-под огромной туши, припечатавшей ее к креслу, и видя, как поднимается его правый кулак, чтобы со страшной силой опуститься на ее лицо, как это было прошлой ночью.

— Нет, ради Бога! — беспомощно вскрикнула она и, судорожно дернувшись в последний момент всем телом, чудом избежала удара в лицо.

Это привело Дортмунда в такую ярость, что он уперся ей локтем в горло и приготовился ударить с удвоенной злостью. Но в тот момент она освободила правую руку и, судорожно пошарив ею, нашла нож для бумаг, который всегда держала рядом во время работы. Крепко зажав его, она высоко, как только могла, вскинула руку и со всей силой, какая только была в ее теле, вонзила нож в спину мужа.

Он стая хватать ртом воздух, содрогнулся и прорычал:

— Ты что сделала?

Не успев ни ответить, ни обрадоваться своему избавлению, она лишилась сознания, в то время как его бесчувственное тело продолжало лежать на ней, заливая кровью ее одежду, ее саму и подушки кресла Морриса, в котором

относимый безжалостным отливом все дальше от берега.

В очередной раз хватая воздух после отхлынувшей волны, он заметил слева на берегу зеленый коттедж Альбертины.

В голове застучала мысль: «Увижу ли я ее когда-нибудь вновь?» И в сердце начал заползать страх.

Пытаясь подавить это губительное чувство, он зарылся лицом в волны и так отчаянно заработал натруженными руками, что коттедж стал увеличиваться в размерах, по мере того как он продвигался к спасительной отмели, на которой его ноги нашли бы опору. Но, как только сердце стало наполняться надеждой, измученное тело дало знать: «Я не смогу это одолеть!» Сразу налетело отчаяние, сковавшее мышцы и разорвавшее нервы. «Помогите!» — пытался крикнуть он, но налетевшая волна захлестнула горло и накрыла его

сюда слетались лесные птицы, и их голоса вливались в общий хор. Вскоре весь луг звенел от птичьего пения.

Восходящее солнце обрушивало на луг каскад красно-золотых лучей, гасивших своим светом пронзительную зелень трав.

Для него не было ничего прекраснее этого тайного убежища, которое они с Альбертиной открыли и которым очень дорожили. «Это все мое! — прокричал он небесам, — птицы, неугомонные лягушки, склоненные деревья, звезды, исчезающие в свете дня, и даже это солнце, отодвинувшее своим шествием по небу все горести и печали! Посмотри, как оно прокладывает свой путь, диктуя теням, где им падать». Упиваясь радостью обладания лугом и глядя, как деревья завлекают птиц вернуться на свои пышные груди, когда над лугом опускалась залитая солнцем благодать, он думал: «Я должен подняться подобно солнцу, рассеять ночь, поселить мир на этом лугу и построить здесь убежище для Альбертины, чтобы выманить ее из того одинокого дома на краю штормового моря. В жизни царствует солнце, а не вздымающие океан бури и грозы»