Роман - Миченер Джеймс. Страница 90

Аудитория с восторгом встретила его прекрасное и энергичное выступление.

Затем на трибуну вышел мой внук, и я с гордостью отметила при себя его выправку, спокойную уверенность в себе и оригинальность построения его выступления. Он начал с того, что просто и доходчиво изложил свою главную мысль:

Затем он перешел к рвущему душу рассказу о двенадцати годах, проведенных Паундом в сумасшедшем доме, куда правительство заключило его без суда и следствия, просто объявив умалишенным.

Заключительные слова Тимоти вызвали такой шум одобрения, что я была вынуждена признать его выступление удачным, несмотря на несогласие с его выводами. Когда аплодисменты продолжали громыхать так, словно он открыл какую-то Божественную истину, я почувствовала, что кто-то другой, с более глубоким пониманием ценностей, должен напомнить аудитории о существовании более высоких идеалов Встав со своего места, я знаком попросила переносной микрофон, и, когда мне принесли его, председательствующий сказал с кафедры:

— Мы очень рады, что среди нас сегодня присутствует женщина, которая так много делает для поддержки искусства. Она предоставляет нам финансовую поддержку, чтобы мы могли заниматься им. Это миссис Гарланд, член нашего Правления.

— Сегодня мы много слышали о призвании художника и его праве поступать так, как ему хочется, — твердо начала я, взяв микрофон. — В этой аудитории находится человек, который, наверное, написал в своей жизни больше любого из здесь присутствующих и который ежедневно бился над практическим решением этих проблем в своем творчестве. Я имею в виду Лукаса Йодера, хорошо известного не только в наших краях, но и по всей стране. И мне хотелось бы, чтобы он вышел и поделился с нами своими взглядами.

Я могла видеть, что Йодер не намерен был участвовать в дискуссии, так как помнил ту свару, что вспыхнула в этом зале вслед за его выступлением в защиту Лонгфелло, и не хотел, чтобы подобное повторилось. Но Эмма подтолкнула его:

— Что ты теряешь? — И он уступил ей.

Первые слова Йодера прозвучали подобно взрыву бомбы:

— Мы много слышали сегодня о героизме и интеллектуальном величии Эзры Паунда, но все выступавшие обошли стороной один ужасный факт из его жизни, который, по моему мнению, заслоняет собой все остальные в его биографии. Сколько в этой аудитории присутствует евреев? Поднимите руки, пожалуйста, потому что вы являетесь свидетелями тому, что я хочу сказать.

Когда вверх поднялось значительное количество рук, включая Дженни Соркин, но не миссис Мармелл, Йодер мрачно сказал:

— Благодарю вас. Если бы Паунду дали волю, вас бы не было здесь сегодня. Вас бы не было вообще, поскольку ваших родителей постигла бы участь евреев Германии, Польши, Чехословакии… Они были бы просто истреблены физически.

Эти слова вызвали переполох, во время которого профессор филологии кричал:

— Это запрещенный прием!

Его коллега из Пенсильванского университета рвался к трибуне со словами:

— Я хочу возразить ему!

Часть студентов, возглавляемая моим внуком, улюлюкала, другая, включавшая Дженни Соркин, аплодировала и пыталась угомонить остальных. Президента Росситера все больше шокировал оборот, который принимала дискуссия; он остолбенело глядел в одну точку, пока жена не заставила его хоть что-то предпринять, чтобы спасти ситуацию. Без особой уверенности он двинулся к микрофону и пробормотал, пытаясь восстановить подобие порядка:

— Это университетская аудитория, и мы должны соблюдать правила приличия. Наш добрый сосед был приглашен к микрофону, а не завладел им по собственной воле. Так дайте же ему сказать, я вас умоляю.

Лукас во время этого взрыва эмоций не сказал ни слова и не сделал даже попытки защититься — перед тем как уйти на покой, он был переполнен идеями, которыми хотел поделиться с другими. Но когда тишина была восстановлена, он вдруг выпалил такое, что удивило даже Эмму:

— Я написал свою последнюю книгу. — Здесь последовали многочисленные выкрики «Нет! Нет!», но он не обратил на них внимания. — И сделал это в стиле явно старомодном и даже отжившем. — Опять послышались протесты. — Но, если бы сегодня я начинал все заново, я бы раздумывал, как мне поступать. Я бы экспериментировал. Использовал новые стили, новые формы, новые открытия в психологии, новые подходы к читателю — все новое. Я тоже считаю, что все течет и все изменяется.

По правде говоря, мне иногда кажется нелепостью приверженность моих амишей отжившим традициям. Но то, как они блюдут основы, доставляет мне большое удовлетворение. И в своих работах я старался подражать им.

Так что в этой дискуссии я всем сердцем на стороне тех молодых художников, кому хватает смелости освободиться от сковывающих их пут, но при этом считаю, что долг каждого из них перед обществом — помочь совместить несовместимое, поддерживать правительство в его благих начинаниях, проявлять заботу о несчастных и оказывать поддержку молодым талантам. Все это близко и понятно моему сердцу.

Но мое сердце не принимает тех, кто утверждает, что стремление к свободе творчества толкает людей на путь измены своему народу и оправдывает истребление людей, которые им не нравятся.

Когда он уходил с трибуны, аудитория задумалась, тишину нарушали только аплодисменты самых горячих сторонников. Тем не менее казалось, что все были тронуты его мнением о себе как писателе и его готовностью поделиться с ними непреходящими ценностями рода человеческого. Когда он добрался до своего места, Эмма сказала просто: