Сальто ангела - Мод Марен. Страница 18

— Да не уходи. Знаешь, я немножко догадывалась. Впрочем, мама меня предупреждала. Она даже запретила мне с тобой встречаться, так что видишь…

Я вижу. Но это ей не помешало потянуться прямо к моей ширинке. Вероятно, чтобы посмотреть, проверить. Чтобы потом рассказывать подружкам: «Ты знаешь, Марен — он вовсе не голубой…» — или наоборот: «Ты что, не знала? Марен — полный педераст…»

Она даже не догадывается, как больно ранит меня, эта маленькая дурочка. У нее безоговорочное право — она женщина. Раздвинуть ноги, прижаться всем телом к мужчине — ей это легко. У нее есть все, что надо, выемка там, где надо, и соответствующие желания. Я злюсь на себя за свою трусость, я не смог ни защитить себя, ни обвинить. Я сказал правду. Ни мужчина, ни женщина, ни гомосексуалист. Я среднего рода. Среднего… Понимает ли это кто-нибудь?

По сути дела, моя трусость не так уж важна сама по себе. Никто не в состоянии понять, что такое бесполость. Я живу, как бесполый утенок среди пестрых попугаев. Я даже не могу объяснить этого другим. Бессловесное и бесцветное существо не может ничего объяснить окружающим. Я заранее проиграл. Я ухожу. «Ладно, Анна, оставайся со своим прекрасным сексом. Я же вечером опять закутаю свою бесполость в ночную рубашку. Это для меня единственный выход».

Старенькая мадам Бедю разглаживает свой фартук в цветочек. Она довольно кокетлива, хотя ей и приходится из-за своего вдовства работать консьержкой… Она кашляет.

— Опять этот противный бронхит! Ну, где вы будете встречать Рождество?

— Я пойду к друзьям.

Банальный вопрос, банальный ответ.

— Конечно. В вашем возрасте обязательно нужны друзья.

В своей комнате я навожу на себя красоту. Свитер с высоким воротом делает шею изящной, единственная, впрочем, вольность, которую я себе позволяю. Но друзья у меня есть, это правда. Новые друзья.

Сара… Сара — еврейка, дочь иммигранта из Венгрии и румынки, красивой, как женщины на картинах Ренуара.

Рыжая Сара с голубоватыми глазами, близорукая и нежная, в слишком больших для ее носика очках. Сара с нежной кожей…

Что случилось, Жан Паскаль Анри? Она поговорила с тобой, улыбнулась, дотронулась до тебя и ушла. Ведь это не первая девушка, которая подходит к тебе. Почему же именно эта? Она даже не очень хорошенькая. Она сидела на краешке дивана в огромной квартире, где одна девушка праздновала свой день рождения. Одна из тех девушек, которые всегда выделяются, вокруг которых кипит жизнь и которые легко собирают компании за столом с шампанским и печеньем. Доминик и была такой. Царица праздника, все шли именно к ней, это место наших встреч, храм нашего маленького студенческого товарищества, там собирались независимо от того, есть деньги или нет. Когда Доминик организует вечер, там надо быть, туда шли, как на мессу. И я там был.

И там была Сара. Она сидела на краешке дивана, скромно сдвинув коленки. Очарование, исходившее от нее, казалось почти неуместным. Очарование бедности.

— Вы на втором курсе? А я на третьем.

Двадцать лет… и уже вся тяжесть мира на плечах. Дедушка и бабушка погибли в Освенциме. Отец держит лавку в квартале Сен-Поль. А Сара — маленькое чудо, выросшее в этом хаосе, блестящая ученица, трогательный ребенок, рассказывает о себе, в то время как другие флиртуют, пьют, танцуют, и каждый немножко рисуется.

— Вы живете в районе Монмартра? Это недалеко от меня, я живу около сада Сакре-Кер…

Я смотрю на ее руки, которые она благоразумно сложила на клетчатой шотландской юбке, на лакированные лодочки. Я замечаю складку на чулке и думаю: «Она криво их натянула». Но куда ты лезешь, Жан Паскаль Анри?

Я лезу в любовь.

Только вот что. Жан Паскаль Анри Марен не может влюбиться в девушку, потому что он сам девушка.

У Сары остренькие белые зубки, как у мышки. Когда она смеется, вместе с перламутровым рядом приоткрываются розовые десны.

— У вас смешная манера сидеть. Будто вы слишком высокий для стульев. А я маленькая. Правда ведь, вы тоже считаете, что я маленькая? Может быть, потанцуем?

Мы танцуем. Я — словно деревянный солдатик. Она — словно тряпичная кукла. Ее рыжие волосы разлетаются где-то на уровне моей груди.

Дьявольская жрица этих праздников, Доминик, все видит и обо всем догадывается. Она проплывает мимо нас, хмельная каравелла в платье от Диора.

— Ну что, голубки?

Сара вежливо улыбается, показывая зубки, а моя рука дрожит у нее на бедре. Как когда-то в детстве, я играю в «если бы я был…». Если бы я был мужчиной, моя рука скользнула бы сначала по талии, задержалась бы на плоском животике и тихонько поднялась бы до груди. А потом… я был бы как вон тот парень со своей партнершей. Он так ее крепко прижал, что она почти исчезла, растворилась, они превратились в одно существо, медленно покачиваясь под музыку… Этот мотив везде сейчас слышишь, сладко поют по-немецки: «Скажи, почему».

Warum… почему… Я начинаю странный роман.

— Больше не будем танцевать?

Я отпускаю Сару. Я струсил. Она, конечно, ждет, что я ее поцелую. Она поднимает ко мне свое личико и вопросительно смотрит. В этом вопросе есть что-то пугающее. Я ей нравлюсь. Ей нравится мое мужское тело. И я тоже хочу ее. Но это желание разума. Она возникает только в голове, а не внизу. Там ничего не происходит. Я все прекрасно знаю про себя. Я прочел все, что мог, о травести, гомосексуалистах и гермафродитах. Я читал и перечитывал описания всех ощущений, я понял механизм эрекции, разобрал кривую возникновения желания у женщины по Мастерсу и Джонсон. У меня нет никаких иллюзий по поводу своего будущего.

Один отрывок отпечатался в моей памяти и сидит там, как высказывания типа «хотеть — это мочь», вызубренные в школе. Все просто, определенно и жестко: «Признаки сексуальности отсутствуют у людей, лишенных функциональных детородных органов. Сексуальность может с запозданием проявляться, но она только результат психологического желания следовать определенному традиционному типу поведения».

Повтори это десять, сто раз, Жан Паскаль Анри Марен. Ты не испытываешь никаких чувств к девичьему телу. Бедный идиот, дело только в психологическом желании следовать определенному типу поведения.

И, однако, я будто слышу тихий голосок, упрямый и страстный, который говорит мне другое, из-за которого я не отпускаю руку Сары и снова привлекаю ее к себе. И мне становится хорошо. Разве я не имею права быть счастливым, хотя бы в мыслях? Я имею право воспользоваться моментом. Это надо отпраздновать. Выпить за мою влюбленность. У меня нельзя отнять Сару, даже если она моя только в мыслях. У нас с ней уже была любовь, я уже обладал ею на свой манер. А она о том даже не догадывалась. Она принадлежит мне и не знает этого…

— Да ты совершенно готов, мой бедный Жан…

Доминик, вездесущая хозяйка дома, наливает мне полный стакан вина из запасов своего отца. Я пью. Ощущение опасного счастья делает меня нечувствительным. Но я живу. И чувствую, что впервые живу по-настоящему. Я как бы вновь родился под взглядом этой девушки. Наконец-то.

Я провожаю ее домой, целую в щечку как послушного ребенка, который возвращается к маме и папе.

— До завтра?

— До завтра.

Мы пойдем в кино, будем есть бутерброды около фонтана Сен-Мишель. У меня свидание с тобой, Сара, и первое сердечное волнение в моей паршивой жизни. До завтра, Сара. Я придумаю, навоображаю все, что нужно, я постараюсь подольше оставаться несмелым влюбленным, кадром из фоторомана. Но я не отступлюсь. Для этого понадобится вырвать тебя из моих мыслей.

Мадам Бедю смотрела телевизор весь рождественский ужин. А теперь, 1 января 1968 года, она смотрит на меня.

— Вы странно выглядите. Слишком много выпили вчера? Что вы пили? Да еще, наверное, и смешивали. Молодежь не умеет пить. Вот когда был жив мой муж…

Я ее не слушаю. Я пил Сару. Смесь женщины и меня. Так я и выгляжу.