Сальто ангела - Мод Марен. Страница 20

Я не способен к борьбе. Мой юридический факультет оккупирован студентами, некоторые знакомые даже арестованы, другие на общем собрании принимают решение переделать мир, но по-настоящему мне все это неинтересно. Я просто наблюдатель. Поднимают руки и голосуют за или против, называют друг друга «товарищ». На демонстрацию 13 мая я пошел с Сарой. Мы вели себя благоразумно, держались поодаль, почти как туристы.

На демонстрации 24 и 25 мая я пошел уже один, но держался еще дальше. Вокруг насилие. Рядом со мной пожилой мужчина сказал: «Насилие бессмысленно», Глазами, полными слез, он смотрел на срубленные деревья на бульваре Сен-Жермен. Эти гиганты пали первыми, как безвестные солдаты, не получив никаких воинских наград.

А вечером 25 мая я очень испугался толпы. Укрывшись в каком-то помещении на улице Ассас, посреди раненых, я ждал, пока буря затихнет и утихнет шквал слезоточивых гранат. Из транзистора неслись новости. В три часа ночи я пошел своей обычной дорогой на Монмартр. Было жарко и хотелось пить. Бар на улице Трех Братьев был еще открыт. Этот бар — гавань на моем пути. Хозяина зовут совсем не подходящим для него именем Марсьяль. Он приветлив, ему за сорок, у него немного странный голос, он царствует над десятком столиков, за которыми располагаются проститутки с улицы Аббес и травести с Монмартра.

В Марсьяле-бармене ничего примечательного: короткие волосы, рубашка, брюки и сандалеты. Когда же он в платье, парике и на каблуках — совсем другое дело. Он то мужчина, то женщина, все зависит от времени и от того, какую роль он играет: хозяина бара или профессионала. Но он всегда держится просто.

В эту майскую ночь он — женщина. На нем платье цвета морской волны, туфли без каблуков, волосы гладко зачесаны.

А что я тут делаю? Я переживаю свою новую свободу. Этот бар для травести — мой собственный май шестьдесят восьмого года. Я уже часто бывал здесь ночью. Так ночные бабочки слетаются на яркий свет. Безумие других придало мне смелости, и я решил посмотреть поближе, каков он, этот мир тротуара. Марсьяль отнесся ко мне с большой симпатией:

— Ну что, студент? Перестали орать? В горле пересохло? Выпьешь что-нибудь?

У него вид доброй толстушки или доброго толстячка. Иногда он немного дурачится, просто так, на публику, чтобы привлечь клиентов. Я не чувствую никакого смущения. Он человек уравновешенный и говорит о своей «работе» как о совершенно нормальном деле.

— Я в этом квартале уже много лет, малыш. Сейчас-то кто угодно попадается. Мне платят чеками, банки закрыты, и гадай потом, есть у него на счету деньги или нет.

Мы сидим в баре. Ему хочется поговорить.

— Изучать право — это хорошо. Ты потом легко найдешь работу.

— Я уже работаю. Я прошел конкурс на должность в почтовом ведомстве.

— Неужели пойдешь служить на почту?

— Нет, я буду работать в дирекции. Сейчас мне платят стипендию, чтобы я мог учиться, а потом я должен ее отработать у них в течение восьми лет. Они там как сутенеры!

Он смеется. У него здоровые зубы, широкая грудь. Это мужчина. Забавный.

— А я, малыш, был парикмахером. Но однажды мне осточертело завивать всяких тетушек. Но я в этом деле разбираюсь. Вот у тебя, например, слишком тонкие волосы, чтобы носить такую короткую стрижку. Надо немножко длиннее… вот так.

И он сооружает на моей голове невидимую прическу.

— И ты был бы похож на Грету Гарбо. С такими же глазами…

Я его не боюсь. Он меня не шокирует. Мама! Если бы ты видела своего сына, как он сидит на Монмартре в баре с плохой репутацией, смотрится в зеркало и представляет, как бы он выглядел с прической Греты Гарбо!

— Тебе сколько лет, малыш?

— Через несколько дней будет двадцать три.

— Это надо отметить.

Нет, я не пьян. Нет, мама, он не напоил меня, чтобы втянуть в порок. Я здесь, потому что мне здесь хорошо. Потому что этот человек рассказывает о своей жизни очень просто, потому что он увидел во мне брата, понял, что так или иначе, но мы принадлежим к одному племени. В нем нет ничего вульгарного, он не накрашен сверх меры, как, например, та девушка за моей спиной, которая повествует мужским голосом, красивым и низким, о том, как ей переделали нос. Или вон та, или тот, неважно, грустный клоун, весь раскрашенный в красное и черное, в съехавшем набок белокуром парике. Или вон та, подальше, которая рассуждает о своих грудях и опасности силикона.

Это что, ад? Если ад таков, у демонов не столь уж страшный вид. Вот проститутка говорит о своем пуделе с той же нежностью, как и любая консьержка. Было очень жарко, она его постригла, и то, что сейчас у нее нет работы, для собаки даже лучше:

— Ты понимаешь, каждый раз, когда меня забирают, я не знаю, что делать с Артуром. Последний раз я просто умоляла полицейского разрешить мне позвонить подружке, чтобы та вывела его и покормила. Но все равно, я не жалею, что он у меня есть. Собака — верный друг, не то что мужчина…

Разве консьержка, продавщица или машинистка говорили бы иначе?

Я знаю, что в эту ночь свершится моя личная революция. Я должен себя понять. Я забыл Сару, я больше не почтительный влюбленный, не хорошо воспитанный молодой человек, не бедный студент. Усталый путник, я положу свою тяжелую ношу и отдохну на перевале.

Мы идем рядом, и ночь все такая же теплая. Марсьяль произносит классическую фразу: «Может быть, пойдем ко мне?» Я немного дрожу, все продолжаю идти. Я должен все понять. Я имею на это право. И я ему доверяю.

В двенадцать лет, когда произошел тот первый случай, меня вынудили, я был напуган, испытывал отвращение, маленький негодяй взял меня силой, я его не хотел. Сейчас же мы сообщники, это будет посвящение. Мне необходимо это тело, плотное, округлое, взрослое, уравновешенное и опытное, мне оно необходимо как трамплин для прыжка. Мне нужно знать.

В его квартире все чисто, аккуратно, в голубых тонах. Чувствуется, что он любит простоту и комфорт. Дверь закрылась, и я стою, не зная, как себя вести.

— Пойди прими душ, это расслабляет.

Теплая вода, огромное полотенце, хороший одеколон. Я впервые стою голым перед мужчиной. Это необычно, но я спокоен. Он понял, что для меня это в первый раз. Что волнение мешает мне говорить, что я не знаю, какие должны быть жесты и ласки. Я никогда еще не ложился так в кровать, я не знаю, что он будет делать.

Вокруг меня простые белые оштукатуренные стены. В голове какие-то странные мысли. Целый вихрь опасений. Я закутался в полотенце и жду, как испуганный гусенок. Он выходит из душа, появляется на пороге, встряхивается, обнаженный и совершенно спокойный. У меня нет страха перед этим мужским телом, крепким, с нормальным мужским членом. Он медленно ходит по комнате, поворачивается ко мне спиной, чтобы поставить музыку. Гасит свет, оставляя лишь неяркую лампочку, садится, протягивает мне стакан. Тонко позвякивает лед.

Он делал это всю свою жизнь.

— Ты действительно похож на ребенка. Тебе это в новинку, да? Я киваю.

— Сними все.

Надо расстаться со своим последним убежищем. Пришло время узнать правду. Я и впрямь чудовище? Что сейчас будет — он засмеется? Удивится?

Мне кажется, что все запоминают, как это было в первый раз. Жест или слово остаются в памяти навсегда. Я никогда не забуду веселого выражения его лица:

— Это что еще за малюсенький кончик?

Впервые со мной говорят об этом в открытую, лицом к лицу. Впервые мой эмбрион находится в центре внимания, он главное действующее лицо. До сих пор мне приходилось испытывать только страх, унижение и ощущать чужое любопытство во время медицинских осмотров. Многие годы мне удавалось его прятать, я привык уже относиться к нему, как к аномалии, к чему-то такому, что неприлично показывать другим. Но с этим мужчиной другое дело. С этим случайным любовником я как бы сдаю экзамен, я должен ответить на вопрос, и я отвечаю: