Сальто ангела - Мод Марен. Страница 8

— А, вот и ты! Мама еще не вернулась. Вы хорошо позанимались у твоего товарища?

Он не прислушивается к ответу, да и не получает его. Мои глаза полны слез, они вот-вот потекут по моим бледным щекам, но отец уже вернулся к своей книге. По заголовку я вижу, что это опять военная история… Война — страсть отца.

В этом доме у всех свои пристрастия. У служанки — опера, у мамы — Банк Франции, а у папы — война.

Он ждет, что война вновь начнется. Он предсказал это, он изучает предыдущие войны в ожидании новой. Он упоен историей, рассказывает мне о разных народах, судит государственных политиков, точно сам наделен властью.

Он не замечает ни моих слез, ни моей помятой физиономии. Я могу исчезнуть в своей комнате, закрыться и погрузиться в чтение комиксов, чтобы хоть как-то успокоиться. Ничего другого я делать не в состоянии. Мне хочется пойти в ванную и освободиться от запаха, который прилип к моей коже, но «ванну не принимают в семь часов вечера». Меня заподозрят в чем-то неладном, зададут тысячу вопросов. Значит, я останусь грязным и вонючим до завтрашнего утра. С этим ощущением я должен буду ужинать, спать целую ночь. Семь часов. Мама только что пришла, она меня не ищет, она не целует своих детей ни вечером, возвращаясь с работы, ни утром, уходя в банк. Мы с Франсуа имеем право только на рассеянный традиционный поцелуй перед сном. Это обычай, это даже не привычка.

Четверть восьмого. Беатрис накрыла стол в большой кухне, где вся мебель желтого цвета: шкафы, столы, стулья. В лучах заходящего солнца желтый цвет на фоне белых стен становится особенно ярким, люди и вещи приобретают неестественные очертания.

Я сажусь на свое место, спиной к окну и к балкону, выходящему на город и на сверкающий огнями порт. За моей спиной как бы открытка Руана: храм, дома, корабли, Сена и на первом плане — набережная. Отец сидит слева от меня, напротив меня Беатрис наливает суп, рядом с ней — Франсуа, а напротив него — мама.

Тарелка дымится передо мною, синяя каемка отмечает уровень налитого супа, но я не в состоянии есть.

— Ешь!

Мама всегда говорит: «Ешь!» Она это делает машинально, потому что у меня плохой аппетит и еда для меня — настоящее испытание, а сегодня вечером — просто пытка. От этого противного ежедневного супа — смешанная традиция семей из Керси, Кореза и Нормандии — меня сегодня тошнит. Я проглатываю первую ложку себе в наказание, чтобы она сожгла мое оскверненное горло. Однако я не смогу проглотить кусок печенки, красновато-коричневый, политый соусом.

Но самое главное, что никто не обращает на меня внимания. У них завязался спор, обычный спор, начинающийся с переезда каких-нибудь знакомых в новую квартиру и кончающийся либо семейной ссорой, либо политическими дебатами. Эти двое не любят, они только терпят друг друга. Я никогда не видел, чтобы они целовались. Они говорят сейчас о Морисе, которого нам хотят возвратить из дома для слабоумных детей. Отец с горечью замечает:

— Твой папаша опять придет в воскресенье со своим яблочным тортом надоедать нам. Ему плевать на своего внука, а ведь это все-таки его внук. Старик не имеет права не интересоваться им.

— Он не забывает про него, он получил социальную помощь…

— Получил! Он орал, что не даст ни одного су на этого ребенка. У твоей семьи полно денег, но они, конечно, презирают таких людей, как я. Ничтожный учитель! Я живу на государственное жалованье, что может быть позорнее? Я сын кузнеца, ну и что? Не все могут стать нотариусами, как твой брат. Еще один такой же… Негодяй!

— Ну, довольно, не заходи далеко.

Ее тон сух и угрожающ. Отец умолкает.

Пока отец не переходит на ругательства, она позволяет ему говорить, не слушая его, но, как только он произносит оскорбительные слова, она ту же его прерывает, будто внезапно включается какая-то машина.

Итак, мой дебильный сводный брат Морис снова вернется к нам, со всеми своими проблемами и бессвязной болтовней. За десять лет он побывал в четырех или

пяти домах для слабоумных. Ему тоже нет места в этом мире. Грубый, непредсказуемый, он — одна из навязчивых идей моего отца, наверное, предвестница тех, которые придут ему в голову позже. Этот неудавшийся ребенок напоминает ему о несчастье с его первой женой и о долге его второй жены. Я плохо во всем этом разбираюсь, но я прекрасно сознаю, что мои мелкие сексуальные проблемы находятся где-то далеко на заднем плане.

Наступает час информационной передачи по радио, и разговор переходит на тему новой войны. Отец атакует по каждому поводу. Любитель поесть, он бросается на свою тарелку, как в атаку; бывший репатриированный пленный, он нападает на де Голля, генерала, который никогда не был на войне. Франция вновь зовет де Голля!.. Франции нужен де Голль! У них только одно на языке, точно он спаситель мира, этот двухметровый военный в своей неизменной фуражке. Пусть они нас оставят в покое. Главное — независимость, Алжир требует независимости, и это его право и наш долг. Боже мой, чего они хотят? Войны?

Мама молчит. Алжир ее не интересует. Назначения в Банке Франции ей кажутся гораздо более важным событием.

После Алжира и де Голля обсуждаются другие темы — депутат, папин товарищ, военный врач, помогавший ему, его культурные и политические симпатии и так далее.

Раньше у меня был отец. Он водил меня в школу, следил за моими успехами, защищал меня от внешнего мира, но теперь он отворачивается от меня. Я сам не знаю, когда это случилось, но у него что-то изменилось в голове.

Я начинаю его ненавидеть, этого типа весом в центнер, бывшего чемпиона по регби, который теперь сутулится в свои 45 лет. Он, ворча, листает страницы «Франс обсерватёр» и «Экспресс». Утром он уходит, надев берет, если погода ветреная, — средний француз в старом пиджаке и старых брюках, с портфелем учителя и с громогласными речами диссидента. У него были проблемы с академической инспекцией, за ним стали больше наблюдать, поскольку его философия — полукоммунистическая, полупужадистская — плохо влияет на учеников.

Заканчивая свое нытье, он жалуется, что у него болит шея, или голова, или живот, или еще что-нибудь.

С некоторых пор он без конца посещает врачей. Последний врач, к которому он обращался, живет в нашем доме. Меня посылают за ним очень часто, слишком часто, чтобы я мог поверить в реальность его физического страдания. Мама только пожимает плечами, глядя на россыпь пилюль, а врач, имеющий несчастье быть не только нашим соседом, но и сыном друга моего отца, в бессилии опускает руки, как только видит меня на пороге своей квартиры.

Комедия… — читаю я во взгляде мамы. Я убегаю в свою комнату, низко опустив голову. Там я один, этот день был только моим. Эта была моя жизнь, и она никого не интересовала. Сегодня я еще защищен стенами с голубыми обоями, но завтра надо будет прийти в класс как обычно, словно бы страх не переполняет все мое существо.

Он не посмотрел на меня. Я не знаю, избегает ли он этого или ему все равно. В невнятном шуме класса, решающего геометрическую задачу, мой сосед по парте начинает приставать ко мне:

— Ну, как? Ты видел Бриджит? Правда, что ты ее зажал в лифте, чтобы поцеловать?

Этот дурак мне говорит о нормальной любви, стараясь в то же время списать у меня задание под тем предлогом, что ему нужна резинка. Ему наплевать на меня. Я не свожу глаз с затылка своего агрессора, сидящего на три ряда впереди меня, и молча оскорбляю его: «Сын потаскухи». Сосед толкает меня локтем, он хочет услышать то, чего никогда не было.

— Ну что, ты ее уже? Да или нет?

Я отвечаю «да», но вижу, что он мне не верит, и он прав. Уже давно я покончил с этой идиллией, которая никогда и не существовала. Смешной разрыв. Она внизу, во дворе дома, я наверху, на балконе девятого этажа. Полная сил, в голубых джинсах, она изображает клоуна среди мальчишек, встряхивает гривой густых черных волос и прыгает. Я же один и, обращаясь к горизонту, заявляю: «Я покидаю тебя». По радио Далида поет: «В день, когда будет идти дождь, мы станем с тобою самыми богатыми в мире».