Святая грешница - Нуровская Мария. Страница 19
— Что с ним?
— У него проблемы. Он не мог быть тогда на дежурстве и очень волновался. Известить вас об этом не было возможности…
— Да-да, такое время… Мог бы я чем-нибудь помочь?
— Нет, думаю, нет, — ответила я.
— Я всегда его приму назад…
Как Кристина Хелинская, я все дела решила. Но у профессора было многое, что рассказать той, другой. И он поведал, каким адом была для него жизнь вдали от страны. Он старался что-то делать, взывал к милосердию для тех, кого посылали в газовые печи, к помощи горящему гетто. Никто не хотел его слушать. Я верила ему. И понимала его лучше, чем он подозревал. Ведь мне было отлично известно, что такое угрызения совести. Когда профессор говорил о помощи для евреев, то я подумала, как бы ты отнесся к этому разговору. Наверное бы, не вылез с тем, что он забыл о поляках, о их восстании, которому тоже никто не пришел на помощь. И какие бы доводы я привела на твои упреки? Может быть, сказала: «Так уж есть — твои покойники, мои покойники…»
Только для меня было бы еще хуже. Я существовала в раздвоенном состоянии не только из-за происхождения. Где-то в глубине души во мне боролись две натуры, еврейская и польская, я считала, что союз с тобой предрешал эту борьбу. И тем не менее все было не так просто. Профессор вытащил на поверхность только часть проблемы, я поняла это, глядя в печальные глаза старого еврея.
На прощание он поцеловал мне руку.
Если я могу быть чем-нибудь полезен, то всегда готов, — взволнованно произнес он.
Я поблагодарила его. Он оказался таким, как я и предполагала, — чутким, умеющим хранить тайны. Если мне приходилось выдавать себя за кого-то другого, профессор понимал это. С ним я хоть на мгновение могла быть собой, но именно этого и боялась. Возвращение в старую шкуру угрожало опасностью. Я была уверена в этом. Однако же возвращение произошло, и как часто бывает в жизни по чистой случайности. Твое отсутствие в Варшаве ослабило мою бдительность. Я уже не боялась прохожих. И наткнуться на кого-то из старых знакомых не казалось, как раньше, катастрофой. Я теперь всюду ходила одна, поэтому могла бы как-то отпереться, попросить сохранить в тайне, точнее, набрать воды в рот, потому что «сохранить в тайне» — слишком интеллигентный оборот для такого случая. «Прошу сохранить в тайне, что я в гетто была проституткой», — звучало плохо. Итак, я перестала опасаться прошлого. Может, поэтому оно натолкнулось на меня… Однажды на улице какая-то женщина нахально двинула меня сумкой и даже не обернулась.
Пани могла бы быть поосторожнее, — грубо крикнула я ей вслед. Я очень устала — свалилось столько проблем, прежде всего болезнь Марыси, — и не старалась быть приветливой с посторонними.
Женщина остановилась и всем корпусом повернулась в мою сторону. Первое впечатление — знакомое лицо. А потом: «Вера!» Мы молча смотрели друг на друга. Она почти не изменилась, тот же яркий макияж. Только стала немного старше, да гладкие волосы спрятаны под косынку.
Мы стояли в нескольких шагах друг от друга.
— Жива, — проговорила я, подойдя наконец к Вере.
Так получилось, — засмеялась она. Смех все такой же, он запросто мог бы быть ее визитной карточкой.
— Ты с Натаном!
— Натан уже там, — показала она головой на небо.
Мы отошли в сторонку к бордюру, чтобы не толкали прохожие.
— Погиб во время восстания?
— Через две недели после твоего исчезновения. Отто метался по гетто, как упырь. Я сразу поняла, что ты его оставила с носом. Догадалась, как только нашла шубу… Ну и прицепился к Натану, приказал ему стрелять в ребенка, а Натан никогда бы на это не пошел… В общем, Отто пустил ему пулю прямо сюда. — Она показала пальцем между глаз…
— Погиб из-за меня, — тихо сказала я.
— Да ладно, значит, так тому и быть, — легко произнесла она. — У каждого своя судьба.
— Тебе его не хватает, Вера?
— Даже не знаю.
Минуту помолчали.
— Ты одна? — спросила я.
— Как же, — ответила она тем, усвоим голосом. — Муж и трое детей. Видишь, какая я стала, — она показала на переполненную сумку, — магазины, кастрюли, пеленки… Самому маленькому нет еще годика.
— Значит, ты счастливая, — утвердительно произнесла я.
— Счастливая, не счастливая, мне некогда об этом думать, не успеваю глаза продрать, а уже снова ночь наступает.
— А муж как?
— Работает, с деньжатами, правда, не густо, но голодными не ходим. Я тоже работала, но теперь детишки. Может быть, заскочишь, посмотришь. К тебе не напрашиваюсь, куда уж мне в салоны…
«Посмотрела бы ты на мои салоны», — подумала я про себя, но вслух ничего не сказала. Так было лучше.
— Хорошо, приду. Когда тебе удобно?
— В любое время вечером, когда их спать уложу, а то днем не знаю за что раньше хвататься.
Вера дала мне адрес. Думала, не пойду, однако через несколько дней заявилась к ней. Что-то меня туда тянуло. То ли страх, что она сама начнет меня искать, то ли потребность раскрыться перед кем-нибудь. Вера знала обо мне все, даже больше, чем я сама. Была психологом, со своей народной мудростью по части человеческой души. Там, в гетто, она стала моим первым исповедником… Мне даже не верилось, что несколько минут назад встретилась с ней. Ведь судьба сложилась совсем по-другому. Марыся, Михал, твое отсутствие… А может, воспользовалась возможностью, что тебя нет, и нырнула в прошлое…
Вера жила в блочных домах, в трехкомнатной квартире с кухней. Здесь было чисто и не так бедно, как я могла ожидать, судя по ее внешнему виду. Муж еще не вернулся, работал во вторую смену, был даже каким-то начальником. Все дети очень красивые, с черными как уголь, глазами.
— Я уже полностью записалась в евреи, — сказала она. — Мужа взяла обрезанного, теперь уж все равно…
— А он знает?
— Что? — не поняла она в первую минуту, и я почувствовала себя ужасно. — Знает, почему бы ему не знать.
— Ну и как он к этому относится?
— Как человек. — Ее ответ еще больше меня застыдил.
— А твой? — спросила Вера, глядя мне в глаза.
Я молча покачала головой. Потом Вера кормила детей ужином, купала самого маленького. Пришел ее муж. Он выглядел иначе, чем я его себе представляла: низкого роста с обыкновенным лицом. В его глазах была мудрость, а может, та самая еврейская скорбь, по которой я тихо тосковала. Вера представила меня как старую знакомую. Это звучало двусмысленно, но только для меня, живущей в вечном страхе. Муж сразу же пошел спать, он сильно устал, а мы сидели в кухне. Вера вынула из шкафчика четвертинку водки.
— Покупаю по четвертинке, мой ворчит. Сам не пьет…
Как же ему удалось ее привязать, думала я. В подобной ситуации могла представить себе кого угодно, только не ее. Вера с таким непредставительным человеком, увешанная детьми… Я ведь помню, как они с Натаном скандалили за стеной. Обзывали друг друга — он ее «девкой», она его «шпигом», но потом мирились и шли в постель. Их любовь была тоже очень громкой. А теперь неожиданно эта квартира, дети, муж… Вера, кажется, прочла мои мысли.
— Я уже до конца объевреилась, самое главное для меня — мои дети. Ну и мой старичок, ему я тоже не могла бы сделать ничего плохого.
Эти слова тронули меня до глубины души, и от волнения перехватило горло.
— А мой муж даже не знает, что я еврейка, — сказала я.
— Эля, не погуби свою жизнь.
— Я уж давно ее погубила, — ответила я сдавленным голосом. — Не знаю, кто я… правда, не знаю…
— Может, он тебе скажет, твой возлюбленный.
— Не скажет, Вера, он даже не знает моего настоящего имени.
Она покачала головой. Больше мы не говорили на эту тему. Вера рассказывала мне о своих детях, о проблемах с матерью, которая не может согласиться, что ее внуки не крещеные.
— Мы не очень-то религиозны, детей крестить не буду, — проговорила Вера, а потом неожиданно добавила: — Я ведь потому за него вышла, что он еврей… как Натан.
Это было самое прекрасное признание в любви, которое я когда-либо слышала. Хотела что-то сказать, но ее взгляд меня остановил. Когда мы прощались, в глазах у Веры стояли слезы.