Святая грешница - Нуровская Мария. Страница 17

Когда ты вернулся назад, я смывала в ванной макияж. Должно быть, выглядела смешно с одним накрашенным глазом, но ты этого не заметил. Уже полгода, как мы не занимались любовью, просто не могли. В конце концов, физиология напомнила о себе. Ты повернул ключ в дверях, и мы неожиданно бросились друг к другу в объятия.

Ты развязал на мне халат, под которым ничего не было. Начал неистово целовать мои груди, живот. Я чувствовала прикосновение твоего языка, и мое желание было настолько сильным, что я могла только об этом молиться. Мы занимались любовью, стоя посреди развешанного на веревках чужого белья — те же широкие кальсоны портного, розовый бюстгальтер его жены. Ты еще минуту держал меня в объятиях, потом отпустил. Неожиданно, почувствовав слабость в ногах, присела на край ванны. Я видела твое изменившееся лицо. Ты тоже выглядел как побежденный.

Жизнь вчетвером временами казалась невыносимой, но неожиданно наступившая развязка выглядела как жестокая шутка. Был тысяча девятьсот сорок восьмой год. В один из ноябрьских вечеров ты пошел на улицу вынести мусор. Вскоре раздался звонок. Я подумала, что ты забыл ключи, но за дверьми стояли двое незнакомых мужчин. На них были одинаковые плащи и фетровые шляпы. «Сиамские близнецы», — с отвращением подумала я. Они спросили тебя.

— Мужа нет.

— А когда вернется?

— Не знаю, — ответила я, лихорадочно соображая, как тебя предупредить.

Погашала, что нельзя сделать ни одного неверного шага, например, послать за тобой Михала, я рассчитывала на чудо. Они поинтересовались, могут ли войти в квартиру и кое-что посмотреть.

— Есть ли у вас право на обыск? — спросила я.

Один из них отвернул лацкан и показал свой значок.

Я не знала, достаточно ли этого, но, не желая обострять ситуацию, повела их к нашей двери. Я шла за ними последней, в это время в коридоре появился старший сын портного. Многозначительно посмотрев на него, показала ему глазами на вошедших, а потом на входную дверь. Он все мгновенно понял и также глазами подал мне знак. Прошло полчаса. Ты не появился, и я уже знала, что предупрежден. Мужчины порылись в одной комнате, а потом поинтересовались, кто живет в другой. Я ответила, что больная женщина после концентрационного лагеря. Они спросили, кем она нам приходится.

— Жена Анджея Кожецкого, — сказала я, забыв, что тоже представилась им женой.

— Две жены, — усмехнулся один из них. — Понятно, почему его нет дома.

Я ничего на это не ответила. Наконец они убрались. Закрыв за ними дверь, бросилась в большую комнату. Тут же меня окружили сочувственные лица, а старший сын портного с волнением рассказывал:

— Я вышел, смотрю, идет пан доктор с пустым ведром, ну, я к нему: пан доктор, за вами пришли. Пан доктор знал, что делать. Говорит, передай жене, что я ей дам знать о себе. Пусть ждет…

Которой жене, подумалось с горечью, ведь минуту назад мне напомнили, что я не жена.

Каким был этот ноябрь тысяча девятьсот сорок восьмого года… Где-то через пару дней Марыся спросила про тебя. Я поколебалась, но потом рассказала ей правду. Ее глаза на мгновение стали еще больше.

— Мама похожа на мишку-коала, — заметил однажды Михал.

Мне же она напоминала женщину со знаменитой картины Эдварда Мунка «Крик». Рот, глаза. Некоторые утверждали даже, что картина олицетворяла смерть. Это действительно так, художник был заражен смертью. Марыся заразилась ею в лагере… Оказалось, что я поступила правильно, посвятив ее во все. Эта новая ситуация вырвала Марысю из непонятного для нас мира. Она никогда не рассказывала о том, что пережила. Она вообще говорила мало и целыми днями могла молчать. А тут впервые ее стало волновать происходящее. До этого были только редкие сигналы, как в ситуации с рисунком Михала. Теперь же ее внимание к нам стало более заметным. Я постоянно спешила — с работы домой, из дома на работу. Нужно было прибраться, сделать покупки, накормить Марысю. Но теперь кормежка с каждым разом проходила все лучше. А в один прекрасный день она вынула из моей руки ложку и стала есть сама (как тогда, после рисунка Михала). Однажды, вернувшись с работы, я не застала ее в комнате. Марыся была в кухне — она мыла посуду. Я неожиданно почувствовала комок в горле и присела на стул. Она повернула голову в мою сторону, наши глаза встретились. Мы смотрели друг на друга, как две женщины, у которых забот невпроворот — дом, ребенок. Когда я рассказала тебе об этом, ты обрадовался.

— По крайней мере, будешь посвободнее, — заметил ты.

Известие от тебя пришло через неделю. Мне дали адрес и предостерегли, чтобы я не привела за собой хвост. Ехать нужно было узкоколейкой до Кларысева, а оттуда большой отрезок пути идти пешком. На перекрестке повернуть направо, никого не спрашивая о дороге. Через двести метров должна была стоять вилла с забитыми накрест окнами. Мне следовало войти со двора.

В Кларысеве уже сгустились сумерки. Пахло осенью, под ногами чавкали мокрые листья. Мне было не по себе в незнакомом месте, в темноте. Наконец я увидела виллу. Обошла и постучала в дверь кухни. Никто не открывал. Дом казался не жилым. Я попробовала еще раз — уже посильнее кулаком. Через минуту послышался шум и раздался мужской голос:

— Кто там?

— К Войцеху от Ванды, — ответила я.

Двери открылись, и передо мной возник подозрительного вида мужчина: заросший, с глубоким шрамом на щеке, в углу рта прилеплен окурок.

— Пошли, — коротко произнес он.

Узкой лесенкой мы спустились в подвал. Он ни разу не оглянулся, когда я спотыкалась о какую-то рухлядь. Наконец во мраке вспыхнул прямоугольник света. Я оказалась в сильно прокуренном помещении. Под потолком горела лампочка без абажура. Несколько мужчин играли за столом в карты, среди них был ты. Увидев меня, поднялся. Я с трудом узнала твое лицо. Все быстро ушли, и мы остались одни. Ты обнял меня, и я почувствовала запах сигарет и водки, точнее, самогона. Мы долго стояли, прижавшись друг к другу. Я ощутила напор твоего тела, потом услышала учащенное дыхание. Ты поднял мне юбку. Я боялась, что кто-нибудь войдет, а еще этот запах самогона… Хотела тебя остановить, но не смогла. Ведь это был ты. Словно читая мои мысли, ты прошептал:

— Сюда никто не войдет.

Ты подхватил меня, и через минуту я уже лежала на кровати с металлической сеткой, которая немилосердно скрипела. У нас даже не было времени, чтобы раздеться. Одним движением ты стянул с меня трусы. Первый раз в жизни ты не посчитался с моими желаниями. Мне казалось, что ты насиловал меня. А может, все дело в этой обстановке… Но ведь ты просто хотел найти во мне убежище от страха и одиночества. Значит, вину я должна искать в себе. Кровать пела, переливаясь на разные голоса, наверное, сетка была ржавой. Я боялась, что нас слышно во всем доме, однако ничего не могла поделать. Ты вбирался в меня все сильнее, все больнее, но я сжимала ногами твои бедра, хотела, чтобы ты чувствовал, что я — с тобой. Наконец ты вышел из меня со стоном, застрявшим где-то в горле. И вновь я любила тебя. Такого беззащитного. Мы лежали без движения, и неожиданно я поняла, что ты спишь, даже слегка похрапываешь. Это тоже было мне знакомо. Через несколько минут ты проснулся.

— Неужели я заснул? — с удивлением спросил ты. Никогда так прежде не тревожась, потому что мы всегда были в своей кровати.

Потом мы говорили. Ты рассказал мне, что дело очень серьезное. Начали арестовывать людей, с которыми ты был связан во время конспирации.

— Таким, как я, выносят смертные приговоры, — тихо проговорил ты.

— Знаю, — коротко отозвалась я.

— Я вынужден бежать за границу, Кристина. Через две недели меня перебросят…

Твои слова отозвались во мне гулким эхом. Все чувства во мне атрофировались. Откуда-то издалека раздался твой голос:

— Как я могу тебя с ними оставить?

— Ты должен спасаться, — ответила я.

Мы смотрели друг на друга. То неприятное выражение уже стерлось, и я не помнила его. Было только твое лицо, был только ты.