Против ветра - Фридман Дж. Ф.. Страница 25

Он опустошает еще бутылку. Я жду. Похоже, он не очень-то торопится продолжать.

— И что дальше? — наконец спрашиваю я.

— Чувствовал я себя, правда, не в своей тарелке. Но не в этом дело. Были мы в Нью-Хэмпшире… черт побери, ну и красотища! Ты бывал там? Осенью, когда опадают листья, ну и все такое прочее, черт побери!

— Был как-то. — Однажды, еще в колледже, я ездил туда на зимний карнавал. Тогда мало что запомнилось, большей частью я был пьян, как, впрочем, и не только я.

— Нет, в самом деле красиво! Моя девчонка чуть нюни не распустила, стала болтать, что вот, мол, неплохо бы сюда переехать, и так далее в том же духе! Я ей говорю, надо обождать месячишко, пока снега не навалит до самой задницы, вот тогда и заводи разговор о переезде! Но, знаешь, на номерных знаках машин в Нью-Хэмпшире я заметил наклейку с надписью. Меня она задела за живое. Знаешь, что там было написано?

Я качаю головой.

— Жить Свободным или Умереть! Это обо мне, приятель! Об Одиноком Волке, других ребятах! За это мы и боремся! — Он испытующе смотрит на меня через стол. — Я съел бы тонну дерьма за унцию свободы! — говорит он. — А ты?

Я должен знать правду об этом педике, который доводился братом Одинокому Волку. К нему я и иду.

— Не буду говорить об этом дерьме! — грубо отвечает он.

— Будешь, дружок! У этого убийства гомосексуальный запашок. Если ты припас для меня сюрпризы, я должен к ним приготовиться.

Он обхватывает голову руками. Одинокий Волк во власти неподдельных человеческих чувств — я впервые вижу его таким.

— Он умер. — Подняв голову, он смотрит на меня. — Он давно умер.

— При каких обстоятельствах это произошло?

— Это было давно, — качает он головой. — И давай закончим на этом, о'кей?

— А что стало с другими членами твоей семьи?

— «Других» нет. Одинокий Волк, приятель, так меня зовут. Это я и есть.

Клаудия спит. Я держу ее на руках, дожидаясь, когда Патриция откроет мне дверь. Как было бы хорошо, чтобы Патриция не услышала моего нарочито тихого стука, чтобы болтала себе по междугородному телефону с матерью в глубине квартиры, чтобы орал телевизор. Мне хочется простоять так всю ночь, до самого рассвета. Жарко даже в столь поздний час, ни намека на дождь, все лето солнце жарит напропалую. Тучи мотыльков, привлеченные ароматом жасмина и жимолости, вьются в душном, неподвижном воздухе, образуя живой нимб над головой моей девочки.

Патриция открывает дверь бесшумно, сказывается материнское чутье.

— Почему так поздно? — шепчет она, но так, чтобы я непременно уловил сварливые интонации в ее голосе. Пусть я считаю себя человеком, которому все нипочем (это она так думает), но наша дочь живет вместе с ней, и она не хочет, чтобы я об этом забывал. — Завтра в восемь утра у нее занятия по плаванию.

— Мы веселились от души, — огрызаюсь я, — и она ни в какую не хотела уходить, пришлось подождать, пока она уснет.

— О'кей. — Она все понимает. Она может быть великодушной, ей это больше свойственно.

Я несу Клаудию через маленькую квартирку в ее спальню, кладу на кровать, осторожно снимаю туфли, носки, шорты. Спать она может в майке и трусиках. Я накрываю ее простыней, стараясь не столько укрыть, сколько защитить, а от чего — сам не знаю. Нет, вру, знаю, причем лучше, чем все остальное. Мне нужно защитить ее, ощутить, что я — ее защитник, что иначе просто быть не может. Перевернувшись на бок, она сворачивается калачиком, слегка приоткрыв рот.

— Может, выпьешь чаю перед уходом? — Патриция в шортах и майке сидит за угловым кухонным столиком и делает пометки на кратком изложении какого-то дела. У нее вошло в привычку надевать при чтении очки с половинчатыми стеклами, что придает ей сходство с черепахой. От этого она почему-то делается еще более соблазнительной; впечатление такое, будто разглядываешь рекламный плакат, где изображена женщина в нижнем белье и очках — этакое сочетание секса и интеллекта. Интересно, мелькает мысль, сколько воды утекло с тех пор, как я не представлял себе секс без интеллекта!

— А пиво у тебя есть? — небрежно спрашиваю я. На улице все-таки душно, так что я спокойно могу попросить пива, не рискуя выглядеть нахалом.

— Дома я больше не пью, — качает она головой и закатывает глаза. — Из-за Клаудии. Не хочу, чтобы она плохо обо мне думала.

Интересно, говорила ли ей Клаудия о том, что я пью? Она видит, как я балуюсь спиртным, но молчит по этому поводу. Мысленно я спрашиваю себя, как часто пью в ее присутствии? Если не считать пива, то почти не пью: может, бокал-другой виски, когда готовлю ужин. Не люблю пить один, если напиваюсь, то, как правило, в больших компаниях, с незнакомыми людьми.

— Ну, тогда чай. Не беспокойся, — говорю я, видя, что она порывается встать. — Я знаю, где он лежит.

— Ничего. Давай лучше я.

Я сажусь за стол, пока она наливает воду в чайник. На столе разложены бумаги — краткое изложение дела и блокноты линованной бумаги с ее пометками. Я мельком бросаю взгляд: дело, связанное с коммунальными службами, оно уже четвертый год на рассмотрении в апелляционном суде. Терпеть их не могу, скучища смертная. Понятно, почему она хочет уйти. Я бы тоже ушел, если бы каждый день только этим и занимался. Она права: слишком мало платят за работу, когда без конца приходится читать этот мусор. Если и терять зрение, то по крайней мере хоть на чем-то стоящем.

— Тебе какой чай, обычный или с травами? У меня есть «Слипи-Тайм», «Пепперминт», «Эрл Грей». — Снимая с полки коробки с чаем, она показывает их мне.

— Все равно.

— Тогда «Эрл Грей». Ты ведь все равно будешь спать как убитый.

Она ставит передо мной чашку, не вынимая из нее пакетик с чаем, себе тоже заваривает. Она пьет чай с травами, помню, что она всегда с трудом засыпала, кофеин ей противопоказан.

— Интересно? — киваю я на бумаги.

— Нет. — Карандаш рисует на полях знак вопроса. — Знаешь, сколько выпускников юридических факультетов не умеют писать? Я говорю о самых простых предложениях. Просто ужас! А изложения дел написаны так, что дальше ехать некуда. И попадают ко мне на стол.

— Скоро тебя это перестанет волновать.

— Не так уж и скоро.

Я подстроил ей ловушку, надеясь услышать, что она передумала и отказалась от работы в Сиэтле. Проглотив наживку, она преспокойно выплюнула крючок.

— Как твоя подготовка к делу об убийстве? — вскользь спрашивает она.

— Ничего, все в порядке.

— Неужели? — Она поднимает голову.

— Да, все даже лучше, чем я думал, во всяком случае, пока. Я подыскал неплохих адвокатов для остальных троих подзащитных, на следующей неделе мы соберемся вместе, как и полагается, чтобы выработать план действий. Но лучше всего то, что мало-помалу я нахожу в их построениях такие прорехи, сквозь которые танк может проехать. И прежде всего время никак не сходится, что бы ни твердил Робертсон. Вот смотри! Послушай и скажи, спятил я или нет.

Она смотрит на меня так, словно я и вправду спятил. А по фигу!

— Они уехали из бара в два, что могут подтвердить десятки свидетелей. Затем отвезли ее в горы. На это ушло добрых сорок пять минут, сама знаешь, ты же бывала в тех местах. Всем скопом они трахают… вступают с ней в половые сношения. Каждый по два раза. Ты следишь за тем, что я говорю?

Она кивает. Мало-помалу ее лицо обретает заинтересованное выражение.

— О'кей, — продолжаю я. — Скажем, каждый — минут по десять. Затем ее отвозят обратно. Значит, полтора часа на дорогу и еще столько же, чтобы поиграть с ней в кошки-мышки. Вот уже пять утра. Да, я совсем забыл, в мотеле они еще пару раз ее трахнули, это еще пятнадцать минут, может, им много времени и не нужно. Выходит, уже четверть шестого. Без пяти шесть они приезжают в Серильос, у меня есть квитанция и свидетель, а еще через час — в Мадрид, этому тоже есть свидетель. А теперь ответь: когда у них было время отвезти этого парня в горы, Бог знает сколько раз пырнуть его ножом, выстрелить в голову, кастрировать и отвезти ее обратно в мотель? Не сходится, Пэт. Это просто уму непостижимо.