Против ветра - Фридман Дж. Ф.. Страница 23

Я показал ему подписанную Гусем квитанцию с отметкой об оплате при помощи кредитной карточки и проставленным временем. Паренек уверенно подтвердил, что это она и есть. Показал ему также вчерашние фотографии, которые снимал «полароидом». Они, и сомневаться нечего. Просто так эту четверку не забудешь, не тут-то было.

— Что они взяли на завтрак? — спрашиваю у Мэгги. Мне, в общем, все равно, просто хочется задать работенку ее мозгам, которые, как она считает, у нее есть. Я залпом допиваю кофе, под слоем сладких сливок он остыл, стал терпким на вкус. Спине становится холодно — кондиционер гонит воздух прямо на мокрую от пота рубашку.

— Яичница с хорошо прожаренным беконом, мамалыга, тосты из пшеничного хлеба. Ветчина с жареным картофелем, песочное печенье. Бекон с хорошо прожаренным картофелем, тосты из белого хлеба. Гренки, поджаренные в молоке с яйцом, бекон. Четыре стакана молока, три чашки кофе. Малыш кофе пить не стал. Да, и еще четыре больших стакана апельсинового сока, — договаривает она, приберегая козырную карту под конец.

Я кладу доллар на стойку, взмахом руки даю понять, что сдачи не надо, и закрываю записную книжку.

— Уходить собрался, начальник?

— Надо еще кое с кем повидаться, кое-где побывать.

— У меня тебе больше нечего делать. В следующий раз приезжай вместе со своей девочкой. Ей понравились кастаньеты, которые я ей подарила?

— Она в них души не чает. Чуть ли не спать с ними ложится. — Около года назад мы с Клаудией наведывались сюда и по настоянию Мэгги облазили ее заведение сверху донизу. На глаза Клаудии попалась пара старинных испанских кастаньет, лежавших на конторке Мэгги, — подарок давнего ее поклонника, и Мэгги тут же презентовала их ей. Вряд ли Мэгги стоит знать, что уже к середине дня Клаудия потеряла к подарку интерес и вскоре куда-то его сунула. Больше кастаньет в доме не видели.

— Ну, передавай ей привет от меня! — говорит Мэгги, сияя улыбкой. — Скажи, у меня для нее приготовлен новый подарок, именной.

— Хорошо. Спасибо.

Я направляюсь к двери и, открывая ее, чувствую, как на меня пахнуло раскаленным воздухом.

— А что, эти ребята натворили что-то серьезное, а, начальник? — кричит она мне вслед.

— Да, очень.

— Это они кокнули того мужика в горах, про которого рассказывали по телевизору? — ворчливо спрашивает она.

— Полиция считает, это их рук дело.

— Они его не убивали, — безапелляционным тоном заявляет она. — Ты взялся быть их адвокатом?

Я киваю. Она кивает в ответ, приободрившись.

— А по-твоему, это они его убили? — Голос ей изменяет, становясь каким-то надтреснутым, и в эту секунду она превращается в самую обыкновенную старуху.

— Нет. Они не убивали.

Она первой услышала, как я произнес эти слова. И она первой задала мне этот вопрос.

24

Сидя в кабинке у дальней стены темного бара, я пью «будвайзер» из бутылки с длинным горлышком, которую только что достали из ледника. Пиво всегда вкуснее, когда пьешь его из бутылок с длинным горлышком, и холоднее, если подержать их под глыбами льда, погрузив в темно-зеленую воду.

Напротив меня за столом сидит рокер из Альбукерке. Его зовут Джин. В Альбукерке он президент филиала «скорпионов» — той же общенациональной организации, в которой состоят и мои подзащитные. Ростом он шести футов шести дюймов, вылитый Арнольд Шварценеггер, только одетый под рокера, который не в ладах с законом. С Одиноким Волком они закадычные друзья еще с тех пор, как подростками познакомились в одной из школ для трудновоспитуемых в Питтсбурге, в штате Пенсильвания.

— Вот Одинокий Волк, — задумчиво говорю я. — Как он мог распустить нюни? Странно, парень, с которым шутки плохи, ни с того ни с сего ударился в романтику.

— Ты хочешь сказать — сдрейфил?

Я еле заметно пожимаю плечами — можно и так сказать, мне все равно.

— Какая-нибудь цыпочка задурила ему голову. Наверное, начиталась романов о любви.

— Его никогда не подначивали на этот счет?

— Пытался один, черт бы его побрал! Пока он как-то раз не разобрал этому ублюдку руку на запчасти. Потом странным это уже никому больше не казалось.

Он прикладывается к бутылке с пивом, изучающе смотрит на меня.

— Пораскинь мозгами! — растягивая слова, говорит он. — Каким же идиотом надо быть, чтобы, имея за плечами две судимости и только что освободившись из тюрьмы условно, пойти на убийство да еще оставить труп и свидетеля в придачу, чтобы тот обо всем рассказал?

— А таким идиотом, который считает, что на закон можно наплевать! Который, подцепив пьяную в дымину девку на глазах у двух сотен свидетелей, потом трахает ее по очереди с дружками. Вот каким!

— Им хотят пришить изнасилование?

— Ты же знаешь, что нет! — огрызаюсь я.

— Тогда они последние идиоты, потому что с обвинением промашка вышла. Все же знают, что она — шлюха, ей к этому не привыкать, она готова трахнуться с любым сифилитиком. Да я могу назвать тебе восемь десятков мужиков, которые трахнули ее, причем остались живы!

— Они все из «скорпионов»?

— В основном. Еще несколько человек из «ангелов ада» и «bandidos» [5].

— И все могут дать показания в их защиту?

— Если до этого дойдет. — Он наклоняется вперед, нежно поглаживая пивную бутылку, которая почти не видна в его ручищах. — А ты как считаешь? — спрашивает он, вдруг переходя на серьезный тон.

— В смысле?

— Чего ждать-то?

— Приговора.

— А-а. — Залпом допив пиво, он подходит к холодильнику, достает еще четыре бутылки и, держа их в руке, возвращается к столику. Откупоривает две из них и ставит одну передо мной.

Я пью длинными глотками, чувствуя, как по спине ползут мурашки. Бывают минуты, когда кажется, что надо завязывать, сам себе потом спасибо скажешь. Но сейчас я так не думаю.

— Борьба предстоит тяжелая, — честно говорю я. — Я даже не знаю всех свидетелей со стороны обвинения, но голову даю на отсечение, что рот у них на замке. Если я буду лезть из кожи вон, да еще подфартит, то наверняка нащупаю в ком-нибудь слабину, поднажму и заставлю-таки расколоться.

— А как насчет свидетелей с твоей стороны?

— Этим я сейчас и занимаюсь. Потому и пришел.

— Выходит, одно честное слово против другого.

— Как правило, так и бывает. Уверен, тебе это в диковинку.

— Не совсем так. К тому же я знаю, что такие, как мы, чаще всего остаются с носом.

Такие, как мы. Всю свою адвокатскую практику я только и слышу эти слова, повторяемые на разный лад. Это что, какой-то неведомый слой общества, который социологи так и не сумели распознать? Я не говорю о тех категориях населения, на долю которых приходится большая часть преступлений, связанных с применением насилия: о семьях, оставшихся без отцов, о затюканных национальных меньшинствах (как правило, это черные или испаноговорящие американцы), о вконец опустившемся сброде, живущем в центральных районах городов, о жителях захудалой сельской глубинки, об алкоголиках, наркоманах, душевнобольных. Общее у них одно — бедность. Но я даже не об этом.

Речь о другом — возникает ощущение, что вот есть общество и есть ты, но обществу до тебя дела нет. Я сам вырос в относительной бедности, но мне повезло: я не пережил подобного ощущения. И в радости, и в горе я был не один, и мне знакомо то, что называют сопричастностью. Но ведь миллионы людей осознают, что они не являются частью общества, даже те, кто достиг уровня среднего благосостояния, — они все равно чужие, не часть целого. А если ты не причисляешь себя к этому целому, то с какой стати соблюдать его законы? Мне кажется, у большинства таких людей никогда не было выбора, они — как те семьи, четвертое поколение которых живет на пособие по безработице, — ничего другого они не знают. Но вот те же рокеры предпочитают держаться особняком, стоять в стороне.

Почему? Над этим вопросом я ломаю голову последние несколько дней, после того как им предъявили обвинение.