Синеокая Тиверь - Мищенко Дмитрий Алексеевич. Страница 51

Не верилось в это, думал, прибыли из-за какой-нибудь чепухи. А вышел – и сразу пропала эта надежда: перед ним стояли вчерашние побратимы, те, с кем ходил на ромеев и брал Ульмитон, Анхиал… Однако были они не такими, какими он видел их в походе или на пиру после сечи: угрюмы и хмуры, словно видели перед собой врага.

– Что случилось, Буймир?

– Случилось, княже, случилось такое, о чем бы и говорить не хотелось. Не ты ли звал нас идти на ромеев и говорил: «Будем едины, как братья от одного отца-матери?» А как получается на самом деле?

– Не понимаю тебя, муж. Я, кажется, не давал повода думать об отношениях уличей и тиверцев иначе.

– Ты, может, и не давал. А твои дружинники?

– Кто именно? Когда и что такое они содеяли?

– Сын воеводы Вепра Боривой вместе с татями ворвался в село уличей и взял насильно дочку старейшины Забралы. А кроме того, пролил кровь нашего племени: убил брата этой девушки и его побратима, которые стали на ее защиту.

Вот так новость… Ворвались ватагой к уличам и силой взяли девку, убили двух мужей. И кто учинил разбой: Боривой, тот самый Вепров сын, на которого возлагал надежды, которому велел доставить послание старшему на строительстве в Тире. Неужели посмел нарушить данное князю слово и стал таким своевольным?

– Может, вы ошиблись? Может, кто-то другой совершил насилие?

– Тати пойманы. Пришли сказать князю: завтра суд. А чтобы тиверцы не думали, что судить будем за пустяк, пусть пришлют своих людей и послушают, за что караем.

Уличи повернулись, чтобы выйти, но князь поспешил задержать их.

– Подожди, Буймир. Зачем же так: сразу и суд, сразу и кара? Разве кара – единственный способ примирить стороны? Может, у молодца была договоренность с девушкой? Может, у них дело к женитьбе шло?

– На насильнике кровь и смерть мужа нашего и брата опозоренной насилием девушки. А за кровь и смерть у нас, сам знаешь, платят кровью и смертью.

– Знаю. И все же будем рассудительными, Буймир. Я знаю этого юношу. Горячая голова, это верно. Но он смел, отважен сердцем, из него может вырасти достойный муж, опора всей земли славянской. Именно благодаря его отваге пробились мы в Анхиале к воротам и взяли эту неприступную крепость. С этим нельзя не считаться. Поэтому я говорю: судить нужно, но не под горячую руку и не тем, кто думает только о мести. Выделите пятерых старейшин вы, выделим мы, пусть соберутся вместе и дознаются, какая вина на тех, что вторглись и учинили разбой, чем должны платить за него.

– Я говорил уже, – стоял на своем уличский посол. – Кровь смывается только кровью, а за смерть платят смертью.

– Была же погоня, была, наверное, и сеча, а в сече кто полагается на здравый смысл?

Немало приложил усилий, чтобы убедить не спешить с судом, и все-таки достиг своего: Буймир согласился подождать тиверских старейшин, а уж совет старейшин решит, кто и как будет судить. Он выиграл время, а время давало надежду. Пока то да се, успокоятся сердца обиженных, станет тверже разум. С людьми же, у которых трезвый ум, проще найти согласие.

И все же князь Волот не стал полагаться только на здравый смысл уличей. Приказал привести воеводу Вепра, а уж вместе с Вепром решил думать-гадать, как спасти жизнь этому сорвиголове.

Хотел поговорить со своим воеводой как отец с отцом и побратим с побратимом, но произошло непредвиденное: Вепр сначала только побледнел, узнав, где находится его сын и что его ожидает, потом и вовсе растерялся до того, что утратил здравый смысл.

– И это все, что ты делаешь, княже, чтобы спасти моего сына?

– Не все, но начинать должен был с этого. Важно выиграть время.

– Время и правда необходимо, но не для того, чтобы пререкаться с уличами. Пока созовем старейшин, пока соберутся, пока доедут до уличей, время пройдет, а нужно ворваться на конях на подворье, где сидит Забрала, и выхватить из его рук Боривоя и всех, кто с ним.

– Ты что? – спокойно, однако твердо возразил князь. – Пойдешь брать силой и снова прольешь кровь? Ты подумал, на кого хочешь поднять руку, чем все это может закончиться?

– А ничем. Нападу ночью, обезоружу стражу, заберу сына, побратимов его – да и был таков.

– Думаешь, будут охранять кое-как?

– Да пусть как хотят, так и охраняют, сына я из-под десяти запоров добуду.

– То-то и оно. Не забывай, воевода: уличи ходили с нами на ромеев, они наши кровные. Или тебе мало врагов за Дунаем, хочешь нажить еще и здесь, за Днестром? Это раздор, воевода, а раздора между братьями славянами не только князь Добрит, но и я сам не потерплю.

– Были побратимами и кровными, а теперь перестали.

– А кто повинен?

Вепр заметался, словно загнанный зверь в клетке.

– Мне все равно сейчас, кто виноват! Одно знаю: сыну грозит смерть, и я должен все сделать для того, чтобы спасти его.

– Я не меньше переживаю за Боривоя, чем ты, воевода, – утихомиривал его князь. – Если хочешь спасти его, вот мой совет: возьми добытые у ромеев солиды и Скачи в сопровождении надежной охраны к отцу обиженной девушки. Сколько скажет, столько и плати, если согласится на то, чтобы откупился солидами. А не согласится, иди тогда к князю уличей и упрашивай не карать Боривоя за наезд и разбой, сошлешься на мое заступничество и уговаривай ограничиться вирой, а то и дикой вирой. Знай: кроме старейшин и солидов, ничто не спасет Боривоя.

Видел: Вепр не очень верил тому, что слышит из княжеских уст, но какая-то надежда затеплилась все же в нем. Поэтому и торопил его: спросил воеводу, кого из старейшин следует послать, по его мнению, к уличам, говорил, что золото нередко имеет больший вес, чем жажда кровной мести, и льстил Вепру, и убеждал, лишь бы согласился на переговоры с уличами и не наделал еще больше, чем сын, глупостей.

XXVIII

Бабуся Доброгнева правду говорит: беда и медведя учит мед из дупла драть. Когда-то Богданко твердо знал: тает снег – дело идет к весне, встает из-за Днестра солнце – начинается день. Теперь же не видит, нет в нем той уверенности, потому должен думать, как различать все перемены вокруг. Весну от лета, лето от осени отличить проще. Как день и ночь. А вот как отличить утро от полдня, полдень – от вечера? Сколько дней прошло с того, как перестал видеть, а не может наловчиться и узнавать, какое время дня во дворе. Была ранняя весна, была и поздняя, после них настало настоящее лето, за летом – осень, предзимье, зима, снова весна и снова лето, а он – все еще ничего не видит. Мир для него доступен лишь через тепло и холод, тишину или звуки. Поэтому и старается прислушиваться к тому, что происходит вокруг. Знает уже: стоит в тереме и за теремом полная тишина – на дворе ночь, подал неожиданно голос петух или крикнул сыч – все равно ночь, только близится рассвет. А запоет несмелым, хотя и приятным голоском птичка в лесу или на дереве под теремом – значит, уже светает, скоро выйдет из-за моря-океана ясное солнце и пробудит к жизни всю землю и все живое. О, это пробуждение он не только почувствует, но наполнится им, а наполнившись, улыбнется. Потому что видел когда-то и может себе представить, как тает туман на опушке и как выходят из него, словно люди из воды, деревья, такие зеленые и свежие после утренней купели и такие веселые под яркими лучами утреннего солнца. Потом потянет из долины ветром, заиграет на ниве волна и побежит от края и до края, сначала лениво-несмело, потом все веселей и игривей. Будет бежать, наслаждаясь, пока не разобьется о зеленый лес и не уляжется на опушке.

«Вот так и я, – грустно вздыхает отрок, – только-только вышел в мир, набрал разгон в нем, как тут же подвернулась беда. Несправедливо это все-таки и жестоко!»

Так больно сделалось от мысли, от той божьей несправедливости, так захотелось вырваться из этой беды, что Богданко поднялся и сел.

Тихо в тереме и за стенами терема. И душно. Почему тихо, знает: ночь сейчас, спит бабушка, спит ее челядь, спит весь свет. А почему душно и муторно, не поймет.