Синеокая Тиверь - Мищенко Дмитрий Алексеевич. Страница 49

Чтобы не рисковать, князь поделил добытое у ромеев золото на пять частей: одну – дулебам, вторую – полянам, третью – уличам, четвертую и пятую – тиверцам как потерпевшим от ромейского нашествия. С предводителей взял слово, что разделят добычу по закону: отдельно – для них самих, отдельно – на дружину, на воинов и семьи тех, кто не возвратился из похода, пал в сечах. И все это послал с надежной охраной на свой славянский берег. Со всем остальным можно было и не спешить.

– Княже, – приблизился в сопровождении нескольких дулебов Идарич. – Послу, думаю, здесь больше делать нечего. Как только будет плот или возвратятся лодьи, отправлюсь, наверное, на свой берег.

– Воля твоя, достойный. Не уверен, что с ромеями уже не будет бесед, но если придется разговаривать, то только при помощи мечей.

– Не посмеют. Не до того им сейчас. Говорил тебе: увязли в войне с вандалами.

– Только на это и надеюсь. Но все-таки на том берегу жди меня, Идарич.

– Буду ждать. Мы же договорились об этом.

Путь из ромеев был неблизкий. Пока дошли до Дуная, все обдумали, обо всем договорились. Дадут воинам, как это было в обычае, после счастливого завершения ратного похода трое суток на пир и гулянье, пусть обменяются братницами, воздадут хвалу богу грома и войны – Перуну, помянут тех, кто уже никогда с ними не пойдет в поход, да и разойдутся каждый своей дорогой: поляне и уличи в свои земли, дулебы и тиверцы – в свои.

Если бы был уверен князь Волот, что воины послушаются его, с другой бы речью обратился к ним там, на пиру. «Братья! – сказал бы. – Когда еще сойдемся так, как сошлись ныне? Благодарю вас за то, что шли за князем, ни в чем не ослушались его, что были мужественными во всеславянской битве с ромеями, бились, как туры, и возвращаетесь домой со славой, – за все приношу вам сердечную благодарность и низко кланяюсь. Но вот что еще скажу вам: оглянитесь вокруг и подумайте: надолго ли останетесь с женами и детьми своими, если идете, не завершив начатое весной дело? Ромеи не сдержат слова, нарушат заключенный с нами договор, если узнают: земля наша, как и когда-то, открыта для них, вежи наши не стали неприступными крепостями на Дунае. Вкладывайте, братья, мечи в ножны да беритесь за кирки, ломы, топоры». Но в том-то и дело, что не уверен, послушаются ли. Все они жаждут поскорее возвратиться домой, взяться за дела домашние, и эта жажда сильнее его желания оставить их в Придунавье ради всех веж и гридниц. Придется отложить задуманное до следующего лета, а может, положиться на тех, кому обещал земли в Подунавье.

Переправлялись в том самом месте, где несколько седмиц назад переправлялся и Хильбудий. Дунай здесь широкий и не такой уж и спокойный, но подступы к нему обжиты, дороги проторенные, леса для плотов достаточно, и лес совсем рядом. Рубят воины и днем и ночью, а плотов все не хватает. Возов, считай, втрое больше того, чем когда шли за Дунай. А сколько еще твари всякой, рогатой и не рогатой. С ней-то все трудности на переправе. Но что сделаешь? Товар – ратный трофей воинов, и он, князь, не смеет перечить им, тем более встать у них на пути. Страх, который нагнали этим походом на ромеев, вызвали не кто-нибудь, а они…

– Сколько дней потребуется, чтобы переправить все, что собралось здесь? – спросил князь у воинов, которые обеспечивали переправу.

– Не ведаем, княже. Когда переправим треть, тогда скажем.

– А что, нужно спешить? – услышав разговор, спросил, понизив голос, Вепр.

– Да нет, не вижу такой необходимости.

– Так поезжай, княже, на свой берег. Мы и сами управимся.

– Рано, воевода, успокаиваться. Пока не переправится большинство, должен оставаться и проявлять заботу о дружине своей. Князь в сече должен быть первым, при отступлении – последним.

Место для лагеря на левом берегу Дуная выбирал Стодорка. Далеко ушел от реки, зато нашел, кажется, то, что нужно. Кони будут пастись на полянах по одну сторону от лагеря, скот – по другую. Между лагерем и пастбищем – лес и вода рядом: все три поляны выходят к чистому и прохладному озеру, такому желанному и такому необходимому после похода. Ведь не день, не два продолжался он – несколько седмиц, а ратный труд – нелегкий труд, не раз приходилось вытирать и пот, и кровь. Так пусть же теперь насладятся люди прохладой, пусть почувствуют вкус настоящего приволья и свободы.

– Княже, – подошел и напомнил о себе воевода Гудима. – Есть у меня наказ от полян: заехать на обратном пути в свою землю, в Тиру, и своими глазами посмотреть, что там уже сделано.

– Хорошо сделаешь, воевода, если заедешь и напомнишь строителям, пусть не возятся там, а поторапливаются. Слышал, что обещали ромеи?.. Будут отныне добрыми соседями и откроют для нас свои торги и пристанища. Мы должны иметь в виду эти обещания и ускорить постройку морского пристанища и лодей, способных ходить по морю.

– А князь вместе со мной не заглянет в Тиру?

– Я – потом. Надо сперва в Черн, навести порядок в земле Тиверской. Однако гонцов к строителю Раю пошлю. И велю передать: пусть будет порасторопней.

Волот оглянулся и, увидев Боривоя, того ловкого и сообразительного смельчака, который так услужил славянской рати и который своей храбростью решил судьбу сечи за Анхиал, приказал позвать его.

– После пира, – сказал, любуясь молодецкой статью отрока, – пойдешь вместе с воеводой Полянским в Тиру. Повезешь мое послание к Раю, от него доставишь ответ.

– Со всей сотней идти?

– Да нет. Возьмешь десяток из сотни, хватит.

– Слушаю князя.

С почтением поклонился своему повелителю и пошел. На удивление твердой и уверенной походкой. А еще очень привлекателен.

«Надо поговорить с Вепром, – подумал князь, глядя вслед молодцу. – Может, даже сегодня за трапезой, если подвернется удобный момент. Пусть не торопится с женитьбой сына – пусть подождет Злату. Вылечится Богданко – женит его на Зоринке, а не вылечится – пусть тогда Боривой берет Злату и будет тиверским князем после меня. Юноша он отважный, остер на ум, из него хороший получится воевода и князь».

XXVI

И довольна была Миловида, что наконец нашла лодью, которая доставит ее в желанное пристанище, но и грусть и печаль не могла прогнать из сердца. Пришло время покинуть землю, на которую возлагала столько надежд, и тут засомневалась: хорошо ли поступает, что спешит распрощаться? Ведь не сказали же ей: «Антов, которые здесь, ты видела всех». А если среди тех, кого не привелось увидеть, и находится ее Божейко? Что тогда будет? Возвратиться назад? На это у нее не хватит ни сил, ни солидов.

Боги всесильные, боги всеблагие! За что караете ее так немилосердно? Когда добиралась каменистой дорогой от Венеции до Вероны, потом – от Вероны до Венеции, да все под чужим небом, да все под жгучим солнцем, думала, не вынести ей муки, что выпала на ее долю. Когда убегала, напуганная, от вельможи куда глаза глядят, тоже думала, умрет от страха и горя. Но что те страхи и муки по сравнению с этими, которые испытывала сейчас? Возможно ли такое: скольких антов разыскала в чужой земле, а Божейки нет; называла его имя, описывала, как могла, но все, кого расспрашивала, смотрели на нее пустыми глазами, как одурманенные.

Даже эти, последние люди, с которыми свела ее женщина из Вероны, только то и делали, что пожимали плечами и разводили руками: не видели, не знаем. Так, словно ее Божейко – иголка в сене, словно такой, что его можно не заметить. Все вспомнили: и как налетели на них ромеи, как связали и погнали к Дунаю, потом прятали в пристанище Одес, заталкивали в лодьи и увозили за тридевять земель, а был ли среди них Божейко, не знают. Да у ее Божейки на всем белом свете самые голубые, голубее небесной сини глаза, светлее, чем у Хорса в небе, улыбка. Он же такой статный и такой красивый, что другого такого нигде не сыскать!

Смотрела на выжженную солнцем землю и горевала, что эта земля так обошлась с ней. Стремилась к ней, верила и надеялась, и вот уезжает – и снова только боль и пустота в душе. Где же искать Божейку, если его не окажется и в Фессалониках, на которую указывали ей, как и на Верону, очевидцы распродажи тиверцев в Никополе?