Нигилэстет - Калич Ричард. Страница 31

Незадолго до того, как он принял предложение директора реквизировать кабинет Ганса Беккера, и в то время как работники (специалисты по сиделкам и людским ресурсам) делали вид, что поглощены бумагами, папками, книгами, справочниками и различными приложениями к ним, специальный инспектор продолжал свой тур по отделам Управления в сопровождении директора. После беглого ознакомления с работой каждого отдела он высказывал несколько слов начальнику, возможно упомянув, что от него ожидается и в каком порядке он будет всех их принимать (и удостаивать своим вниманием), и лить коротко взглядывал на остальных сотрудников. Он не сказал нам ни единого слова, не оторвал от работы ни одного работника. Было очевидно, что он исповедует рабочую этику. В общем, инспекция проходила прекрасно, только пару раз ее прервал помощник, чтобы задать ему вопрос или передать телефонное сообщение. Тогда специальный инспектор, оборвав его на полуслове, отдавал распоряжение, даже не дослушав, как будто ответ всегда был у него наготове.

Через три дня меня вызвали к специальному инспектору. Я был первым из отдела, кого вызвали. Руфус Бойнз провел два предыдущих дня деловито читая истории болезни, проверяя формы с записями посещения пациентов, отчеты начальников отделов, и наконец провел беседу с каждым из них. Нашего директора, Тома Сандерса, также видели беседующим с ним. Когда я вошел, миссис Нокс уже сидела в кабинете. На меня она даже не взглянула. Отсутствие директора бросалось в глаза.

Специальный инспектор сразу же приступил к делу, сказав, что я, вероятно, знаю, почему меня пригласили. Предыдущие два дня я думал об этом. и пришел к твердому убеждению, что не доставлю им удовольствия признанием своей вины. Посмотрев в замешательстве ему в лицо, я ответил: «Понятия не имею». Краем глаза я видел, как миссис Нокс нервно барабанила пальцами по блокноту, который лежал у нее на коленях. Я-то знал, что было в этом блокноте! Специальный инспектор не отрывал от меня взгляда. Он напустил на себя преувеличенную торжественность. Приняв недоверчивый вид, он ухитрился продержать меня в неведении еще несколько секунд. Он знал эффективность этого метода. В течение этих нескольких секунд мне действительно было не по себе. Должен признаться, я испытывал одновременно восхищение перед ним и злость. Наконец он сказал, что выбрал меня по моей характеристике, которая, как явствует из представления начальника отдела, была самой худшей в Управлении. И это не может не вызывать удивления, когда дело касается человека, проработавшего в системе больше тридцати четырех лет. Я ответил, что ключ к разгадке в слове «представление». Чем другим, как не мнением моей начальницы, которая, как все знают, невзлюбила меня с тех пор, как я начал работать в Гарлеме, можно объяснить то, что я пренебрегал своей работой и демонстрировал безответственное поведение?

– Более пятнадцати лет терпеть антипатию начальника, мистер Хаберман? Почему вы не попросили перевода? Это было бы достаточно простым решением проблемы.

Я пожал плечами. Что я мог ответить ему (или себе)? Эта мысль не раз посещала меня за эти годы, но я никогда ничего не предпринимал. Дела идут не так уж плохо, говорил я себе. А где уверенность в том, что они будут идти лучше в новой ситуации? С новым начальником?

– Как бы там ни было, мы здесь не для того, чтобы обсуждать личные отношения, мистер Хаберман. Мы здесь для того, чтобы обсудить ваше будущее в Управлении. Итак, на основании мнения, которое у меня сложилось, и учитывая свидетельствомиссис Нокс, – ее руки теперь спокойно лежали на блокноте, – я вынужден потребовать вашего увольнения.

Я пытался отреагировать на его слова, но не мог. До меня просто не дошел их смысл.

Миссис Нокс же, наоборот, не могла больше сдерживаться:

– Я не собираюсь подставлять свою голову под удар ни ради вас, мистер Хаберман, ни ради кого-либо другого в отделе. Когда я уйду отсюда, я хочу, чтобы это был уход по собственному желанию. А не в результате увольнения.

По тому, как специальный инспектор проигнорировал желчную вспышку миссис Нокс, было очевидно, что он не привык, когда говорит кто-то кроме него.

– Во-первых, поскольку вам осталось всего несколько месяцев до пенсии, – продолжал он смущенно, – я подумал было о том, чтобы попросить вас о добровольном отпуске. Через год все это в Управлении прекратится, и вы смогли бы вернуться и начать все сначала. Или, возможно, мы могли бы придумать какую-нибудь другую должность, которая дала бы вам возможность дождаться пенсии. Но это уже обсуждалось с вашим начальником. Теперь все это невозможно в свете того, что она доложила. Нет, теперь никаких поблажек вам: не будет.

Я был потрясен. Ошеломлен. Застигнут врасплох. Неужели решение принято так быстро? Но даже в состоянии шока на ум мне пришло несколько аргументов. Первый – это мое право на апелляцию. Однако как только эта мысль возникла, я тут нее ее отбросил. Именно это и нужно миссис Нокс. Она бы все отдала, только бы увидеть, как я корчусь. Чтобы извалять меня в грязи. Апелляция или что-нибудь в этом роде предоставит ей прекрасную возможность дать показания против меня перед правлением. Вот этого я никогда ей не позволю. В самом деле, именно на это она, должно быть, рассчитывала.

Да начала собирать компромат на меня. Я ощутил слабый запах тропических зарослей Тома Сандерса, поскольку его кабинет был в непосредственной близости от того, где мы сидели. Где он? Все эти годы грубо льстить ему, расхваливать эти проклятые растения, и теперь, когда он нужен мне больше всего, когда он единственный мой козырь… Вдруг я понял, насколько это бесполезно. Ни он, ни кто-либо еще ничего не смогут сделать. Моя судьба лежит на коленях у миссис Нокс. Вот почему директор предпочел не явиться на эту встречу. Это было бы так же неприятно для него, как и для меня. Отведя взгляд от миссис Нокс, я со свойственным мне самообладанием встал, намереваясь уйти. Но прежде чем покинуть кабинет, я крепко пожал специальному инспектору руку.

Блокнот миссис Нокс все еще лежал у нее на коленях, когда дверь за мной захлопнулась. Она никогда не получит возможности прочитать свое «свидетельство» вслух. Судя по всему, она лопается от злости вместе со своим блокнотом.

Спустя полчаса я в оцепенении сидел в баре, где мог напиваться до позднего вечера. Одна мысль стучала в моем мозгу: «У меня еще есть Бродски!» Не имеет значения, какие чувства я испытывал, не имеет значения, сколько болезненных мыслей крутилось в моей голове, я отгонял их одной фразой: «У меня еще есть Бродски!» Самая страшная мысль, которая снова и снова приходила мне на ум и, кажется, затмила все другие, мысль, которая пронзила меня своим убийственным копьем и раздирала внутренности: если эта работа значила для меня так мало – или же вовсе ничего не значила, как я твердил себе многие годы, как я всегда был убежден, – если я ее так ненавидел и совершенно не ценил, считая, что она унизительна, хуже того, что она погубила мою жизнь, – тогда почему мне так обидно сейчас? Почему я испытываю такую непреодолимую боль теперь, когда я ее потерял? Когда я наконец от нее освободился? У меня не было ответа. Или, если и был, я отказывался смотреть правде в глаза. Я отгонял этот ответ. У меня еще есть Бродски, твердил я себе, У МЕНЯ ЕЩЕ ЕСТЬ БРОДСКИ!

Я не хотел знать ответ. Я не решался узнать ответ. Я не решался отождествить пустоту моей жизни не с работой, которой я занимался в течение многих лет, а с причиной, из-за которой я ею занимался. С реальной причиной. Мое собственное малодушие, подобострастие, бессилие. Все эти клиенты ничего не значили для меня. Все эти формы W712, и истории болезни, и карточки учета времени и инструкции, и ежеутреннее раболепство перед миссис Нокс, и ежедневное обхаживание сослуживцев, и подавление истинных чувств, и необходимость рано вставать по утрам, и опоздания, и покупка газеты для миссис Нокс, и заполнение форм, и отвращение к собственной жизни, и ненависть каждый час, каждую секунду, каждый день ко всему этому… Почему я делал это? Для чего я это делал? Моя жизнь! Жизнь, которой я никогда не жил по-настоящему! Как я мог с ней мириться? Как с ней можно было мириться? Как я мог позволить, чтобы все это длилось тридцать четыре года?! И вот теперь ничего. Ни пенсии. Ни денег. Никакой возможности прожить жизнь заново. Правильно ее прожить. Я сам во всем виноват. Я за все отвеча… У меня еще есть Бродски! У меня еще есть Бродски! У МЕНЯ ЕЩЕ ЕСТЬ БРОДСКИ!