Дорога на Вэлвилл - Бойл Т. Корагессан. Страница 10
Миссис Лайтбоди потрясенно смотрела на Шефа. Ее муж явно занервничал.
– Лично? – эхом отозвалась Элеонора, не в силах поверить свалившемуся на них счастью. Да это просто чудо Господне! – Доктор, как вы добры… я не нахожу слов… вы ведь так страшно заняты и…
– Вы пережили огромную потерю, – медленно, словно предсказатель будущего или какой-нибудь индийский заклинатель, проговорил доктор. И тут никогда не подводившая его память – этот бесценный кладезь – наконец включилась и перед глазами замелькали строчки истории болезни. Лайтбоди, Элеонора. Раса – белая, пол – женский. Двадцать… двадцать восемь лет. Петерскилл, Нью-Йорк. Неврастения, автоинтоксикация, потеря ребенка при родах.Да, да, именно так.
– Она, безусловно, невосполнима, я скорблю вместе с вами. Но ваша жизнь должна продолжаться; научно сбалансированное питание, отдых и свежий воздух вернут вам прежние силы – так же, как сотням тысяч людей, что лечились здесь до вас. Вот увидите. – Доктор помолчал, пристально глядя на женщину и как будто решая что-то. – Вашим случаем я тоже займусь лично, моя дорогая. Вот так.
Казалось, миссис Лайтбоди сейчас потеряет сознание от нахлынувших на нее чувств. Губы задрожали, щеки покрылись красными пятнами; на какое-то мгновение Келлог испугался, что она сейчас возьмет и бухнется перед ним на колени.
– О доктор, о доктор, – твердила Элеонора таким тоном, словно читала псалом, словно возносила благодарственную молитву.
Шеф махнул рукой – мол, ничего особенного. И повернулся к ее мужу.
– Чем страдаете вы, молодой человек, я тоже вижу. Вижу по желтизне кожи, по вашим белкам и… – Доктор Келлог решительно шагнул к Уиллу Лайтбоди и раздвинул ему пальцами губы, словно покупал лошадь. – Так, так, скажите «а-а»… и по белому языку. Со столь запущенным случаем автоинтоксикации я еще не сталкивался.
Уилл совершенно сник. Элеонора стояла как громом пораженная.
– Но, уверяю вас, для нашего Санатория нет ничего невозможного, – поспешил добавить доктор. – Разумеется, мне трудно что-либо сказать, пока я детально и всесторонне не смотрел вас, но я абсолютно не сомневаюсь…
Доктор Келлог замер на полуслове. Где Джордж? Шеф злобно посмотрел на Дэба, обвел взглядом вестибюль, успев при этом поприветствовать глазами с полдюжины пациентов – здравствуйте, здравствуйте, – и чуть не вывернул шею, прежде чем обнаружил сына. А обнаружив, стиснул зубы от бешенства. Джордж, Хильдин сынок, оборванный и зловонный, жалкий бродяга, никчемное существо в стоптанных башмаках, стоял чуть не вплотную к мистеру Дж. Генри Осборну-младшему – велосипедному королю – и выпрашивал милостыню.
– Джордж! – заорал доктор Келлог, и все взгляды обратились к нему.
Ах, какой позор. Заорать здесь, в этом царстве здоровья, мира и покоя, где под высокими сводами звучит неземная музыка собственного санаторского струнного квартета и никто никогда не повышает голоса! А он, Шеф, развопился, будто какой-нибудь заполошный итальянец.
В следующее мгновение Дэб уже топотал по мраморному полу, а с противоположной стороны к блудному сыну доктора Келлога неслись двое санитаров – огромные, мускулистые, с широченными плечами. Сохраняя на лице застывшую улыбку, доктор коротко поклонился супругам Лайтбоди.
– Один из наших подопечных. Благотворительность, – пробормотал он. – Ничего страшного. – И торопливо зашагал к двери, ведущей в дальний коридор. Взмахом руки он приказал санитарам следовать за ним; доктор был похож на полководца, командующего войсками в критический момент сражения.
Однако оказавшись в своем кабинете за массивным столом красного дерева и прикрыв глаза своим любимым защитным козырьком, Келлог совершенно преобразился. Он снова был полон сил и энергии, снова властвовал в своем царстве, и снова в его мире все было хорошо и правильно. Все, кроме Джорджа, разумеется. Не выказывая ни малейших признаков стыда или раскаяния, тот плюхнулся в кресло напротив своего приемного отца и нагло ухмыльнулся. За спиной Джорджа, прямо между портретами Сократа и Ильи Мечникова, прислонился к стене Дэб – ни дать ни взять телохранитель: руки скрещены на груди, плечи прямые, подбородок выпячен. Санитары остались ждать за дверью.
Доктор рывком встал и принялся расхаживать по кабинету (на ходу ему легче думалось). При всех разговорах о биологическом ритме и здоровом образе жизни, Келлог себя не щадил, работая с четырех утра до полуночи семь дней в неделю. Спать? Какая чушь! Некогда ему спать! Он путешествовал (Алжир, Италия, Мексика, Париж, Лондон, Лиссабон), выступал с лекциями перед Североамериканской ассоциацией производителей арахиса и Всеамериканским конгрессом молочной промышленности, диктовал книги («Простые факты о сексе», «Чудо природы человек», «Искалеченная толстая кишка», «Здоровый завтрак. Руководство» и многие другие), руководил своим Санаторием, возглавлял Общество межрасового сотрудничества, являлся президентом Американской лиги активного здоровья и полудюжины других организаций, да еще умудрялся проводить ни много ни мало по двадцать пять полостных операций в день. И если у него оставалось мало времени на Эллу (бедняжка в последнее время оглохла и вообще сильно сдала) и сорок два приемных чада, то кто посмел бы кинуть в него за это камень?
– Джордж! – Доктор, опустив голову, продолжал ходить взад-вперед. – Ты меня огорчаешь. Нет, если говорить начистоту, твое поведение меня крайне возмущает. Я принял тебя в свою семью. Спас тебя. Ведь твоя мать была просто… просто…
– Валяй, не стесняйся, говори как есть: шлюхой. Она была шлюхой.
– Ты прекрасно знаешь, Джордж, я не употребляю подобных слов.
Джордж изогнулся в кресле так, словно был без костей. Потом заерзал, завозился, будто собирался вжаться в ткань обивки, сложил из грязных пальцев пирамидку и осклабился. Ждал, что будет дальше.
Келлог все вышагивал по кабинету, блики поигрывали на защитном козырьке. У себя в кабинете доктор неизменно его надевал – он помогал скрывать выражение глаз. В козырьке Келлог диктовал, отдавал приказания персоналу, проводил неприятные беседы – например, такие, как вот эта. Доктор шумно вздохнул, его лицо исказила гримаса отвращения.
– Ты у меня как кость в горле, Джордж, и я не могу понять почему. Я дал тебе образование, дал тебе все…
Смех Джорджа, резкий, как удар волны о борт корабля, оторвал Келлога на полуслове.
– Ну, и что же такое ты мне дал? Пять минут своего драгоценного времени? Шлепок по заднице? Неописуемое счастье прислуживать задаром у тебя в доме? – Джордж вскочил на ноги, глаза его налились кровью, голова тряслась от бешенства. – Моя жизнь – кусок дерьма, ясно? Кусок дерьма!
Джон Харви Келлог резко развернулся всем корпусом. Даже под тенью козырька было заметно, что его губы дрожали.
– Неблагодарный, – задыхаясь, выговорил доктор. – Жалкий бродяжка, у тебя вместо рта помойка. Ты ешь мясо. Ты… ты…
Он не мог больше говорить. Это плохо действовало на сердце, на нервы, на пищеварение. Джордж – величайшая ошибка его жизни, вне всякого сомнения. И хотя доктору очень не хотелось это признавать, но в глубине души он всегда знал – винить в этом он мог лишь самого себя. Гордыня – вот суть этой ошибки.
Тринадцать лет назад в Чикаго после очередного выступления Келлог вкушал вегетарианскую трапезу в компании докторов из педиатрической больницы «Добрые самаритяне» – Йоханнеса Скула, Мортимера Карпентера и Бена Чилдреса – и поневоле оказался втянут в спор о воспитании детей. Карпентер и его коллеги утверждали, что все дело в происхождении – «От худого семени, Джон, не жди доброго племени», – но доктор Келлог, свято веривший в человеческую способность к совершенствованию, настаивал на обратном. Человека делают среда и воспитание, убеждал он, воздевая палец го'ре; любой ребенок из трущоб, несчастное дитя улицы, плод отбросов человечества, вырастет достойным гражданином и ценным членом общества, если его вовремя вырвать из неблагоприятной среды и дать надлежащее воспитание.