Дорога на Вэлвилл - Бойл Т. Корагессан. Страница 8

Утром на столике возле кровати (в которой Уилл непонятно как очутился) стояла маленькая бутылочка с миленькой голубенькой этикеточкой, превозносившей единственный, неповторимый, превосходный, целебный, спасительный эликсир «Белая звезда Сирса». Уилл не стал раздумывать: коричневая бутылочка, голубая бутылочка – какая разница? Он решительно сорвал пробку, поднес бутылочку к губам… Но что это? Вкус – совсем другой. Другой, но не противный. Отнюдь. Уилл отпил половину, прежде чем решил изучить этикетку. Надпись гласила:

И пониже маленькими буквами:

Уилл оценил комизм ситуации. Но что с того? Его желудок горел огнем, жизнь была загублена, он утратил власть над своими желаниями, а собственная жена с каждым днем отдалялась от него все дальше и дальше. Ну и ладно, подумал Уилл, ну и ладно. Он почувствовал, как антинаркотик побежал по венам, и осушил бутылочку до дна.

Позже в тот же день Лайтбоди отдал вторую бутылочку на анализ (он знал, что где-то должна быть и вторая, и третья, и четвертая, и так до бесконечности – и, разумеется, обнаружил их в одном из ящичков комода в комнате Элеоноры). Оказалось, что антинаркотический эликсир содержит восемьдесят четыре процента спирта – на два меньше, чем «Олд Кроу». И Уилл вернулся к доброму старому виски, которое, кроме всего прочего, внушало куда больше доверия и, если считать на унции, раз в десять дешевле. Однако эти потрясения не прошли даром, а после известия о беременности Элеоноры жизнь и вовсе обрела новый смысл. Лайтбоди с удвоенным пылом взялся за работу, меньше просиживал в барах, мало-помалу стал отвыкать от виски и старался питаться строго по науке. И все бы у него получилось, если бы не этот чертов желудок.

Однажды в конце весны (было еще довольно холодно, но уже чувствовалось приближение тепла) Уилл пораньше ушел с работы, купил по дороге бутылку кока-колы, две пачки «Ригли» и любимый имбирный эль Элеоноры в большой зеленой бутылке – хотел сделать жене сюрприз. Прошел по Дивижн-стрит и свернул на дорожку, ведущую к большому красному кирпичному дому в три этажа, который его отец построил специально для них с женой; тяжелый пакет приятно оттягивал руки. Белым и розовым цвели кизиловые деревья, воздух дышал хрустальной свежестью. В это мгновение Уилла охватило счастье: у них с женой все хорошо, скоро родится сын и наследник. Вприпрыжку взбегая по лестнице, Лайтбоди увидел свой дом в ином свете, словно он снова стал маленьким мальчиком в коротких штанишках, которого отец повел в парк кормить уток и смотреть на грохочущие поезда, проносящиеся мимо станции.

– Элеонора! – позвал он. – Эле-оно-ра!

Жена в спальне укладывала вещи, ей помогала служанка – тощая девица лет восемнадцати с неподвижной угрюмой физиономией.

– Что ты делаешь? – поразился Уилл. – Уезжаешь? В твоем положении?

Да, она уезжает. И это не обсуждается. Она едет в Бэттл-Крик, в Санаторий, и пробудет там до рождения ребенка.

– Но почему? – воскликнул Уилл и тут вдруг впервые почувствовал, как горячо полыхнуло в животе, словно в кишки глубоко, по рукоятку, загнали острый меч. – Почему не здесь? У нас новая больница, прекрасные…

– Гигиена, – пояснила Элеонора. – Научное питание, здоровый образ жизни – там совершенно иная атмосфера. Тебе этого не понять. Я хочу дать моему ребенку… нашемуребенку все самое лучшее. Ты не согласен?

Он был согласен. Разумеется, он тоже этого хотел.

На следующий день она уехала. А горящий желудок остался. Острый приступ случился, когда Лайтбоди провожал жену с Центрального вокзала. Боль была такой кошмарной, такой непереносимой, такой всепоглощающей, что Уилл сложился пополам. Он сам не знал, как умудрился добраться до дому. Всю следующую неделю пришлось проваляться в кровати, и ничто – ни советы доктора Бриллинджера, ни гамбургер из соседнего бара, ни виски «Олд Кроу», ни «Белая звезда Сирса» – ничто ему не помогало.

Уилл писал жене каждый день. Элеонора аккуратно отвечала – длинными восторженными письмами, изобилующими терминами вроде «автоинтоксикация», «декстриновый крахмал» и «синусоидные потоки». Все эти четыре месяца дни еле тащились, и Уилл чувствовал себя полным инвалидом. Он не мог есть, не мог пить, даже с кровати вставал с огромным трудом. Он похудел на двадцать фунтов, даже на двадцать пять, перестал ходить на работу. Дважды Лайтбоди порывался съездить навестить Элеонору, но она отговаривала его от этой затеи. Оба раза. Телеграммой. Это было бы слишком серьезным испытанием для ее нервов, утверждала она. Уилл знал, что у нее неврастения; даже малейшее переживание будет вредно не только для нее, но и для ребенка – ребенка, которого они уже назвали Альфредом, в честь его отца. Нет, надо набраться терпения.

Телеграмма пришла жарким днем в начале сентября:

Он стоял, окруженный чемоданами, на вокзале Петерскилла и думал о конечной цели своего путешествия – Бэттл-Крик, который казался ему столь же далеким и недостижимым, как, например, Калимантан или Монголия. В этот момент подкатил автомобиль его отца. Лайбоди-старший был мужчиной крупным, не то что его худосочный сын, а своей физиономией – крепкой, брыластой – походил на мясника или булочника. Шофер еще только открывал дверцу, а Уилл уже мчался через платформу. Разглядел, какое у отца похоронное, скомканное выражение лица, и сразу обо всем догадался. Еще прежде, чем отец крепко обнял его и протянул вторую телеграмму.

И вот спустя семь недель он мчался по железной дороге в Бэттл-Крик. Зима сковала землю холодом, желудок совсем вышел из строя, Элеонора превратилась в ходячую развалину, ребенок умер. Они ехали за исцелением. Уилл смотрел в окно на горы, голые деревья, убранные поля – точно такие же он видел в Пенсильвании, Огайо, Индиане, Иллинойсе. Двадцать два дня без сна. Лайтбоди откинул голову назад, закрыл глаза и попытался задремать… и тут заскрежетали тормоза, поезд плавно замедлил ход, словно кто-то очень большой привязал к хвосту поезда эластичную веревку и мягко потянул за нее. Они прибыли на место. Элеонора что-то оживленно щебетала, но Уилл ее не слышал. Он смотрел на кирпичную арку вокзала Бэттл-Крик, где, закрывая небо, висел транспарант с пророческим заявлением:

Глава четвертая

Многодетный папаша

Здравствуй, папа.

Ишь ты – «папа»;хорошая затрещина – вот чего он заслуживал. Господи, какой же он мерзкий. Девятнадцать лет, а выглядит на все шестьдесят. Грязный, зловонный, спит под забором, как когда-то его мать. И, кажется, от него пахнет мясом? Мясом? Ну конечно, так и есть. Доктора Келлога затошнило.

А выглядит как? Одного этого было достаточно, чтобы Джона Харви Келлога затрясло от омерзения – впалая грудь, поникшие плечи, дряблый подбородок, косолапые ступни, коленки повернуты внутрь; воспаленные порочные глаза смотрят одновременно издевательски и раболепно. Господи, сколько же нужно повторять, что держаться надо прямо, как подобает нормальному человеческому существу, а не какой-нибудь чертовой обезьяне. Ну сколько? Вы посмотрите на него! Вы только на него посмотрите!