Миры под лезвием секиры - Чадович Николай Трофимович. Страница 77

– Пошел ты… – огрызнулся Сусанин, однако из машины вылез и, глянув вверх, собрался отпустить еще одну глумливую шутку, но в последний момент осекся и пробормотал примирительно: – Ну ладно, виноват… признаюсь. Разрази меня гром за те слова. Но только одного меня… Зачем посторонних людей пугать?

Неласковое, на глазах перерождающееся небо отнеслось к его словам столь же равнодушно, как и к стрекотанию странного насекомого. Живой свет, еще державшийся в зените, погас, и сызмальства привычный бездонный простор превратился в глухой серый ковер, по поверхности которого время от времени пробегали какие-то тени. Тягостная тишина стояла вокруг, только в какой-то дальней деревне выли собаки.

Скрунда пощелкал ключом зажигания, снял с рычагов и поднес к уху трубку радиостанции.

– Все! – выдохнул он со зловещим удовлетворением. – Конец. Отпели донские соловьи.

– Да брось ты! – Сусанин все еще хорохорился. – Обыкновенное солнечное затмение. Вызови диспетчера. Он тебе подтвердит.

– Никто уже ничего не подтвердит, – на лицо Скрунды легла печать отрешенности, даже покоя, как бывает с человеком, долгое время пребывавшим в неведении относительно своей неизлечимой болезни и наконец-то узнавшим правду. – Припрыгали… Сон у меня вещий был недавно. Переполнилась чаша Божьего терпения. Остались мы одни против дьявола… Нагие и босые, с пустыми руками. Отвернулись от нас домашние звери и заглохли могучие машины…

– А ты мистик, однако, – Сусанин поднял капот машины и принялся копаться в моторе. – Аккумулятор сдох, вот и все дела…

– На аккумулятор нечего пенять, – равнодушно ответил Скрунда. – Новый он. Забыл, как месяц назад вместе с тобой его ставили?

– Ну тогда ничего не пойму… – Сусанин закурил. – Что делать будем?

– В город пойдем. С внуками проститься хочу. Не в твоей же компании помирать.

– Ты что, и в самом деле считаешь, что я во всем виноват?

– Сказано: чаша терпения переполнилась. Вот твое богохульство последней каплей и оказалось… А если не ты, так кто-нибудь другой беду накликал бы. Минутой раньше, минутой позже…

Верка, почему-то ни на йоту не усомнившаяся в словах водителя, неуверенно произнесла:

– Но ведь нельзя же так… Всех сразу… Обещали, что сначала суд будет.

– Это две тысячи лет назад обещали, когда еще жила надежда на исправление рода людского. А нынче поздно… Теперь нас всех могила исправит.

Не взяв с собой даже куртки, он вылез из машины и, не оборачиваясь, зашагал к городу – неторопливо и обреченно, словно на казнь. Сусанин, наоборот, прихватил все более или менее ценное – фельдшерский чемодан, аптечку и даже кислородную подушку.

– Ты, Вера, этого старого пердуна не слушай, – сказал он. – Крыша у него поехала, я давно замечаю. Держись меня. Все само собой образуется. Главное, в панику не впадать.

Они двинулись вслед за Скрундой и вскоре почти догнали его. Старик что-то бормотал на ходу и время от времени принимался размахивать руками, словно невидимых мух отгонял, что подтверждало предположение Сусанина о его душевном нездоровье.

Первый же километровый столб возвестил о том, что расстояние до Талашевска составляет двенадцать километров – три часа хорошего хода. Вскоре на дороге показалась неподвижная машина – допотопный «Москвич», навьюченный, как верблюд, разнообразной поклажей. Мужчина в ковбойке, чертыхаясь, продувал карбюратор (возле ног его были аккуратно разложены на газете разобранный бензонасос, трамблер и магнето), а у обочины женщина баюкала на коленях ребенка.

Скрунда прошел мимо них так, словно это был давно опостылевший мираж, зато Верка и Сусанин задержались на минутку.

– Нет, это прямо цирк какой-то, – сказал мужчина, вытирая ветошью руки. – Водки нет, колбасы нет, покрышек нет, а теперь еще и искра пропала. Скоро воздух будет по карточкам. Кстати, совсем недавно вон за тем леском самолет упал… Кукурузник. Видно, и его искра подвела.

Свой нажитый трудовым потом автомобиль семейство бросать посреди дороги не собиралось, и Сусанин пообещал им при первой возможности прислать из города техпомощь. Неизвестно, верил ли он в свои слова сам. Верка подошла к женщине и через ее плечо глянула на ребенка, уже начавшего беспокойно задремывать.

Женщина, покосившись на Веркин белый халат, сказала:

– Капризничает что-то… Наверное, зубки режутся.

– Тут недалеко деревня есть, – острая жалость вдруг сжала ее сердце. – Попросились бы на ночлег.

– Ничего, у нас палатка с собой.

Где-то невдалеке, в кустарниках, покрывавших торфяное болото, раздался жуткий, нечеловеческий хохот, быстро перешедший в глухое, злобное хныканье. С другой стороны дороги немедленно последовал ответ – словно это перекликались сумасшедшие, заблудившиеся в ранних сумерках. Ребенок встрепенулся, скорее даже не от звуков, а от испуга матери.

– Кто же это здесь такой… голосистый? – она зябко передернула плечами.

– Птицы болотные, – сказала Верка, стараясь скрыть дрожь в своем голосе.

– День какой-то дурацкий… Все наперекосяк… И небо это на душу давит, и машина барахлит, и сынок все нервы вымотал…

– Бывает, – кивнула Верка. – Но вы все же поискали бы себе ночлег понадежней. Тут у нас и волки водятся.

…Вновь они догнали Скрунду только спустя час. Старик стоял на гребне холма, через который переваливала дорога, и смотрел вдаль так, словно идея возвращения в Талашевск уже утратила для него притягательность. У Верки, и без того упавшей духом, появилось нехорошее предчувствие.

– Что там? – спросил Сусанин, подходя.

– Река… – коротко ответил Скрунда.

Ни реки, ни речки, ни даже ручья в этих местах никогда ранее не существовало, и Верка прекрасно знала это. Тем не менее факт был налицо – дорога плавно спускалась вниз и терялась в мутном потоке, таком широком, что коровы, стадами бродившие на противоположном берегу, казались отсюда россыпью пшеничных зернышек.

Дорога на той стороне продолжения не имела.

– Фу-ты, ну-ты, – сказал Сусанин и полез в карман за очередной сигаретой. – Куда же это мы забрели?

– К Стиксу, – сказал Скрунда с непоколебимой уверенностью. – К адовой речке. Вон и слуги сатанинские нам навстречу выплывают.

Верка присмотрелась повнимательнее и увидела, что болтавшееся на стремнине притопленное бревно вдруг шевельнулось и разинуло зубастую пасть, в которой запросто могла бы уместиться овца.

Не веря себе самой, Верка скользнула взглядом дальше: по рыжей, как дрянной кофе, воде, в которой то там, то здесь бултыхались зубастые, чешуйчатые плахи; по берегу, некогда крутому, но превращенному тысячами копыт в удобный спуск; по пасущимся близ водопоя стадам, состоящим вовсе не из коров, а из горбатых поджарых бычков с козлиными рожками да резвых полосатых лошадок; по голубовато-зеленой плоской, однообразной степи с редкими купами деревьев, названия которых она даже не знала.

Неведомо откуда взявшаяся река плавно заворачивала туда, где раньше был север, и, если смотреть по ее течению вниз, слева расстилалась кишащая диким скотом африканская саванна, а справа – родные болота, обильные только мошкарой да лягушками. Где-то за этими болотами должен был находиться Талашевск.

Не сговариваясь, они свернули с дороги и двинулись куда глаза глядят – лишь бы подальше от этой рыжей реки, впоследствии получившей легкомысленное название Лимпопо, подальше от этих ненасытных рептилий, подальше от чужой, ничего хорошего не обещавшей земли.

Спустившись по едва заметной тропке в овраг, по словам Скрунды выходившей в места цивилизованные – к свинокомплексу совхоза «Октябрь», – они нос к носу столкнулись с компанией негров, которых при определенной фантазии можно было вполне принять за чертей. У них разве что рогов и копыт не хватало, а так все остальное на месте: черная, как уголь, кожа; ребра, обручами проступающие сквозь нее; дикие глаза с красноватыми белками; ожерелья из звериных и человеческих зубов; копья с полуметровыми наконечниками, внушавшими невольный ужас; и даже хвосты, рыжие, длинные, с пышными кисточками на конце.