Принц и Нищин - Жмуриков Кондратий. Страница 15

Сережа Воронцов в самом деле был артистом. От рождения коммуникабельный и тонкий человек, хоть и из жуткой семьи, он тем не менее попал на журфак университета и даже проучился там два года, после чего был благополучно отчислен. Как то расхоже формулируют: за пьянство и аморальное поведение, что, в общем-то, не возбранялось даже среди преподавательского корпуса.

Точнее, среди преподавательского корпуса это как раз было развито в первую очередь.

Историю с отчислением лучше всего рассказывал сам Воронцов. Причем несколько раз, и в большинстве случаев позицию благодарного слушателя занимал Алик Мыскин, который был исключен из университета месяцем позднее.

Сережа выпивал стопку и начинал:

– История была короткая и возмутительная. Особенно с точки зрения факультетского начальства. Мы с моим друганом Пашей… он сейчас в «Табакерке», театре Табакова, играет… надрались вдвояка каким-то кошмарным дешевым пойлом, а потом подключили к тому же двух девчонок – с нашего же универа. Ну, напились как последние свиньи. А потом зашли в какую-то пустую аудиторию и там начали черт знает чем заниматься. Пара на пару. Он с одной, я с другой, но так близко друг от друга, что это можно и за групповуху посчитать. Ну… пьяные все, вопли, всякие стоны там, бутылки кругом валяются пустые. И тут заходится вахтер и говорит: сейчас милицию вызову, да что же это такое! Совсем стыд потеряли, распротакие дети!

На этом месте Мыскин обычно выпивал стопарик водки.

– Дальше – хуже. Я был пьяный такой, что говорить плохо мог, а вот Паша… он постарше, и сориентировался в пространстве пооперативнее. Так он эту вахтершу пятиэтажными матюгами, и еще бутылку ей вдогонку запустил, чтоб ей бежалось скорее. А побежала она…

– За милицией.

– Ну… там Паша с ней беседовал по принципу из «Иронии судьбы». Она: «Я милицию вызову-у-у!!» – А он: «Приводи-и-и все-о отделе-ение-е!!» Прямо так и пропел, как Мягков в фильме.

– Привела? (На этом месте Мыскин пропускал еще один стопарик).

– Если бы! Не успела она. Как потом оказалось, она наткнулась на декана, который шел по коридору с делегацией французских журналистов, да еще с ректором какой-то там академии – прямехонько в эту аудиторию. И так получилось, что Паша еще не успел дотянуть последнюю ноту в «Приводи-и все-о отделе-ение-е!!», как вся эта честная интернациональная компания завалила к нам в аудиторию. А тут такое творится-а-а… Ну, в общем, скандал был кошмарный. Меня и Пашу из универа в три шеи, мою девчонку… в смысле, которая со мной общалась… на подоконнике… в общем – ее тоже. А вот вторую девчонку… которая с Пашей была, ее не выгнали. Потому что весь кипеж из-за нее и был. Она оказалась дочкой того самого декана из какой-то там академии, который был с нашим деканом. Ну, и с этими чертовыми французскими журналистишками.

…После отчисления из училища актер-недоучка угодил в армию. А так как, помимо артистического дарования, природа наделила Сергея Воронцова приличными физическими данными – пластикой, силой, реакцией – а тренер по плаванию вырастил из него КМС-а, то есть кандидата в мастера спорта, с прицелом на мастера – то Воронцова прямиком направили в десантуру, где всегда любили атлетичных молодцов с отлично развитыми статями.

– Нечего тебе журналиствовать, – говорил тренер Воронцова, узнав о намерении своего самого перспективного парня поступать в университет, – из тебя, может, второй Александр Попов или Денис Панкратов вырастет, а ты… Не выйдет из этого ничего хорошего. Никто тебя из плавательного бассейна не выпустит.

…А после того, как Воронцов год прослужил в десанте, началась первая чеченская война.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ДЯДЯ ПРИНЦА И ПАПАША НИЩИНА

– И не говори, Андрюша.

Сказав это, бледная девушка лет двадцати-двадцати двух откинулась на спинку кресла и начала крутить в тонких пальцах бокал. Самое прискорбное состояло в том, что бокал не был пуст, и потому содержащаяся в нем светло-палевая жидкость очень приятного приглушенного оттенка не стала мудрствовать лукаво и в полном соответствии с законами физики пролилась на колени девушки.

– Ну конечно… – отозвался сидящий перед претенциозным белым роялем молодой человек. – Ты просто мисс грация, я всегда это знал.

Сказав это, он крутнулся на вращающемся стульчике и повалился с него на пол, благо был пьян.

– Конечно… – капризно протянул он, меланхолично лежа на полу и обозревая паркет, – Вишневского можно обижать. И стулья из-под меня вывертывать, и вообще.

Что он разумел под туманным определением «вообще», он не уточнил, но это было явно что-то не столь малосущественное, как падение со стула – потому как молодой человек врезал кулаком по паркету, а его лицо тронулось бледными пятнами, проступившими даже сквозь покрывающую лицо молодого человека слои косметики:

– Падлы!

– Да ладно тебе, Андрюша, – сказала девушка, – может, все это еще и неправда.

Это заявление собеседницы, казалось, придало новых капризно-истерических сил Андрею Вишневскому. Он забился на паркете, замолотил по нему ногами и руками, словно выброшенная на берег диковинная антропоморфная рыба, и заорал дурным голосом и с интонациями ребенка, у которого только что коварно отняли пистолет с пистонами:

– Нет… правда, правда, правд-а-а-а!!!

Со стоящего в пяти шагах от конвульсирующего Андрюши стола полилась мелодическая трель, в которой угадывалась аранжированная, а проще говоря – перелопаченная компьютером мелодия из «24 Каприччи» ми мажор andante Никколо Паганини. Андрюша вздрогнул и, проползя на четвереньках до стола, пошарил рукой по его поверхности и ткнул пальцем в кнопку включенного ноутбука. Ноутбук был подсоединен к охранной системе дома Андрюши, и потому нажатая на его «клаве» кнопка вызвала легкое свечение панели перед столом, все более усиливающееся. Наконец на огромном экране высветилось лицо и плечи человека, державшего в руке кейс.

– Андрюша, это Борис Борисыч, – сказал он, – пора собираться. Самолет через два часа.

Андрюша отреагировал странно:

– Сегодня какой день недели?

Борис Борисыч Эйхман, продюсер звезды эстрады Аскольда, почесал ногтем свой длинный нос.

– Суббота, а что? – наконец ответил он вопросом на вопрос. Что полностью соответствовало представлениям о манере общения лиц его национальности.

– Вот суббота, тогда и пошел бы в синагогу, которую мой дядюшка Роман Ансенич спонсирует… а не дергал меня! – завопил Вишневский.

Такая экспансивность подопечного ничуть не смутила Бориса Борисовича. Ему приходилось становиться свидетелем и более эксцентричных выходок Андрюши. Борис Борисович кашлянул и выговорил:

– Мне звонили Фирсов и Романов. Они уже там.

Вишневский перестал дергать ногами, как эпилептический больной. Он медленно утянул свое холеное тело с паркета и поднялся на ноги.

– И что? – спросил он.

– Они встретились с нужным человеком.

Тут заволновалась девушка, с которой был Андрей. Он приподнялась с кресла и с придыханием спросила, глядя прямо в крошечную видеокамеру – одну из пяти, закрепленных за гейм-холлом Андрюши Вишневского.

– С Сергеем? Да, Борис Борисыч?

– Да так ты сама сказала, Лена. Что же теперь спрашивать? Нужно признать, что он в самом деле… по крайней мере, Романов заявил, что сходство просто поразительное. Этот Сережа Нищин, или как его там – он действительно подходит.

Но парень оказался с норовом, пришлось его немного подставить.

– Как?

– Да организовать ему небольшой проигрыш в казино. До того он что-то ерепенился, непонятно к чему, а теперь вроде должен пойти на попятную. Иного у него просто не остается. А твой муженек, Лена, – в голосе Бориса Борисовича зазвучали саркастические нотки, – а твой муженек, Фирсов, кажется, ничего и не знает. В смысле – он не знает, что этого человечка на замену Аскольду посоветовала ты. Что он, Сережа Нищин, какой-то там твой друг детства.