Вспомнить себя - Незнанский Фридрих Евсеевич. Страница 34

– Увы... Я знаю, где записан номер, но не знаю, как достать. Но он работал, по-моему, в институте Сербского. Года четыре или чуть больше назад.

– А с чем, если не секрет, связано было твое с ним знакомство?

– Да как тебе сказать? – По губам Турецкого снова проскользнула наглая усмешка. – Ты не поверишь...

– Ну, почему?

– Смотри сама, – он пожал плечами и чуть притянул ее к себе. – Было дело. Достали, понимаешь... Ну, и решил я, значит, это... ну, – он приставил себе указательный палец к виску, – чтоб бах! – и с концами. Проблемы, естественно, всякие возникли. Вот я и решил посоветоваться с этим Станиславом Густавовичем. На предмет стоимости, ценности, что ли, нашей жизни – в психологических аспектах. И кто выше в психическо-нравственном плане, нормальный человек или маньяк?

– Я смотрю, содержательной была тема беседы. И что? К чему пришли?

– Лично я к тому, что надо. Нельзя без конца позволять садиться себе на шею. А он, как ни странно, рассуждал о степени свободы маньяка. Убедительно. Из этого я сделал вывод, что он – очень знающий профессор.

– Но, поскольку ты здесь, – Лина чуть улыбнулась, – я так понимаю, что ты не стал рисковать ради самоутверждения?

– Напротив, произошла обыкновенная ошибка, один толковый мальчик, которого больше нет... ухитрился подменить мой пистолет. И получился фарс, а не эффектный выход. Стыдно было, я так тогда и признался своим друзьям...

– Это... Косте?

– И ему тоже, – Турецкий кивнул. – Но я не люблю об этом вспоминать, хотя приходится. Вот и в связи с Володей... Понимаешь, человек – не трава, ее скосишь, она снова вырастет, и он сейчас в этом состоянии – беззаботной травы. И по-своему самодостаточен... А я пожелал лишить его этого счастья быть самим собой. А вообще, я разве имею право? Распоряжаться?

– Ну вот, мой дорогой, и договорились, – усмехнулась Лина. – Пойдем-ка лучше поговорим с нашим главным. Он умный человек, доктор наук, профессор.

– Я смотрю, у тебя тут все умные, а я как-то не вписываюсь...

– Так что, пойдем? Или еще пококетничаем?

– Нет, что ты?! Ненавижу кокеток!

– Странно, а я обожаю... тебя, мой дурачок, философ...

– Это правильно. Но в связи с чем у тебя возник Зильбер?

– В связи с тем, что я сама нашла его координаты. Он уже на пенсии, сидит дома, консультирует кого-то. И не исключаю, что консультации его стоят дорого.

– Нет ничего проще, как узнать это.

– Каким образом?

– Позвонить и спросить, – засмеялся Турецкий. – Есть при себе номер?

– Нет, в кабинете. А как же с главным?

– Так позвоним, узнаем, а потом пойдем с готовым решением. Не проще?

– Конечно проще. Это ты заставляешь меня тормозиться, не о том думать.

– Так это же прекрасно! Какая тема для интеллектуальной беседы... в паузах.

– Нет, Сашка, ты просто невыносим, у тебя одно на уме.

– Кстати, я мог бы попросить тебя переговорить с одной подругой, чтобы она сегодня переночевала у тебя дома? Меня тяготит необходимость все время бояться тебя скомпрометировать. Может, поэтому такой нервный. Что ты на уме.

– А как же?..

– А-а, ты имеешь в виду загонщиков? Никак. Помнишь? «Тот, которому я предназначен, улыбнулся – и поднял ружье»? А чем закончилось, тоже помнишь? «Только сзади я радостно слышал удивленные крики людей»!

– Ты не можешь так!

– Не морочь себе и мне голову: я могу так, как я могу. Пошли звонить...

Станислав Густавович конечно же вспомнил Турецкого, как и ту причину, по которой они встречались в свое время. Да, да, именно на время он и сетовал, – давненько, давненько не виделись...

– Ну и как поживает ваша свобода? – спросил вдруг профессор. – Помнится, мы вели интеллектуальную беседу, насыщенную личными житейскими примерами, не так ли?

– Именно так. И ваш пример до сих пор стоит перед глазами, уважаемый Станислав Густавович! Вы и не представляете, как часто моя память обращалась к нему.

– Да ну? Ах-ха-ха! – рассмеялся старик. – Да-а, есть многое на свете, друг Гораций... Так вы не ответили.

– О свободе-то? Борюсь, профессор, вся жизнь – в борьбе.

– Это ошибка, Александр Борисович, не бороться надо, а отстаивать. И кого же на этот раз вы хотите отстоять?

Турецкий рассказал. От начала и до сегодняшнего дня, не рассчитывая, что его собственная миссия на этом кончается. Лина сидела рядом, прижавшись щекой к щеке Саши, и внимательно слушала разговор.

– Берите карандаш, Александр Борисович, и записывайте. Сейчас я продиктую вам две фамилии и телефоны. Вы позвоните и сошлитесь на меня. И можете быть уверены, что вас примут и выслушают незамедлительно. Но от госпитализации советую не отказываться, одно другому не мешает. Итак, записывайте...

Лина посмотрела, чьи фамилии записал Турецкий, и многозначительно покачала головой.

А Саша, заканчивая разговор с профессором, поблагодарил его, пожелал здоровья и пообещал, когда вернется в Москву, обязательно навестить.

– Ты чего головой качаешь? – удивленно спросил у Лины.

– А ты знаешь, чья вот эта фамилия? – она указала на первую в списке. – Это заместитель директора Государственного научного центра судебной и социальной экспертизы. О большем и мечтать невозможно. А второй – крупнейший в стране специалист в области психиатрии и судебно-медицинской экспертизы. И это даже я знаю. Ничего себе – компания! Наш Володя теперь должен будет тебе при жизни памятник поставить!

– Ну, с памятником-то мы как-нибудь разберемся, а вот с твоей подругой – еще вопрос. И я не знаю, что в данный исторический момент для меня важнее.

– Нет, ты, конечно, неисправим... А что за пример, о котором упоминал профессор? Почему это ты так ехидно ухмылялся?

– Я тебе расскажу, но с условием, что ты никогда и никому об этом не протреплешься. Принимается? – она кивнула. – Речь у нас шла об одном маньяке-насильнике. Я дело его расследовал. Откуда что берется да как такое вообще возможно?! Ну и прочие эмоции. А профессор рассказал собственный случай, как однажды в поезде, вернее в тамбуре, посреди ночи, он – в высшей степени интеллигентный, грамотный, умный, достойный, интеллектуал в высшей степени, светоч науки, можно сказать, и прочая, и прочая – вдруг, ни с того ни с сего, совершил насилие над невзрачной, никчемной женщиной, с которой бы днем и рядом не остановился. И, что странно, оба они получили неслыханное наслаждение, долго не могли разорвать объятий, а затем избегали смотреть в глаза друг другу – от дикого стыда. Это просто пример, который стал иллюстрацией к одному из посылов профессора, но никак не самоцель. А лично мне он о многом говорит и объясняет, кстати, кое-что важное из области непознанного в человеке.

– Да, интересные у вас беседы...

– Между прочим, – сказал, поднимаясь, Александр Борисович, – странная улыбка Джоконды у меня, видевшего, кстати, великий оригинал, решительно никаких эмоций не вызывает, в то время как вот от твоей хочется беситься – может, от желания перебеситься наконец! Не знаешь, в этом – причина? Или оно уже навсегда – в подкорке? Как у маньяка, – последнее слово он произнес, коверкая и по складам.

Лина не отвечала, она хохотала...

Но дать ответ пришлось.

После беседы с главврачом Алексеем Кондратьевичем, почтенным и холеным седовласым шестидесятилетним мужчиной – типичным представителем «высокой» ученой интеллигенции. Ему пенсне не хватало и трости с костяным набалдашником.

Но, несмотря на свой старомодный вид, он, по словам Лины, никогда не был ретроградом и даже следил за модой, насколько она его устраивала. Однако и отчасти босяцкий вид Турецкого его не смутил – следователь, бегать приходится, нельзя отличаться от толпы. «Понятное дело» – так и читалось в его глазах.

Александр Борисович и начал с того, что не стал его переубеждать, а просто извинился за свой внешний вид. Командировка, мол, а мы все – рабочие лошади. И вот, кстати, пример – тот же «полковник Володя» – странный парадокс. И, что любопытно, – это позже отметила и Лина, – между мужчинами немедленно установился невидимый паритет.