Семейное дело - Незнанский Фридрих Евсеевич. Страница 25

Никто из коллег Виталия Ильича Сумарокова и не подозревал, что самый тяжелый час в сутках для него — тот, что для других представляется самым радостным: когда можно, с легким сердцем послав работу к чертям до следующего утра (или до следующего понедельника), ехать домой. Дома всех ждут запланированные радости: жена, пиво, собака или кошка, тапки, возможность рухнуть на диван и закрыться газетой от всех мировых забот… Все вышеперечисленное превосходно укладывается в рубрику под названием «покой». Но Сумароков находился в совершенно иной ситуации. Покой ему только снился. А если все, что уже образовалось и сгустилось, будет нарастать и дальше, покой будет сниться ему уже на работе, куда он, кажется, окончательно переселится.

Вот и сейчас он корпел над бумагами, исписанными его каллиграфическим почерком. Какие-то данные переносил в компьютер, другие, тщательно рассмотрев, перекладывал в отдельную папочку, где они хранились до лучших времен, точно у писателя — черновики, не вошедшие в основной текст романа. Тот, кто увидел бы его за этим занятием, не заподозрил бы, что этот немолодой человек с бесстрастным, ничего не выражающим лицом занимается такой страшной, ранящей душу темой, как террористические акты в Московском метрополитене. Тот, кто увидел Виталия Ильича, также не заподозрил бы, что внутри этого человека бушует вызванная личными причинами буря…

В последнюю неделю, после скандала, случившегося из-за болезни внучки Леночки, он неотступно думал: когда все это началось? Неужели со дня рождения Леночки, которой они все радовались, как не радовались ни одному ребенку в мире? Или со дня свадьбы его сына? Или и того раньше? Сколь многие проблемы возникают задолго до своего очевидного проявления! В этой фразе, пожалуй, чувствовался отголосок стиля знаменитого предка Виталия Ильича, но он не придавал этому значения. Он хотел разобраться с загадкой… Даже с двумя — включая терроризм в метро.

Что касается терроризма в метро — Виталий Ильич уперто, неизобретательно продолжал верить, что убийца ставил своей целью убрать с дороги не какого-то там художника, а Бирюкова, павшего жертвой террористов, с которыми он вел упорную борьбу. Теракт, прогремевший в час пик на одной из многолюдных центральных станций, родил волну негодования, направленного в том числе и против работников метрополитена, не сумевших предотвратить трагедию. Борис Валентинович организовал строгий контроль, отслеживающий подозрительных лиц. Но пример двух взрывов, которые прогремели вопреки этим мерам, доказал, что террористов не так-то просто одолеть… Уж не наткнулся ли Бирюков на секрет заказчиков и исполнителей? Если их вычислил Бирюков, эту задачу решит и Сумароков, имея в распоряжении те же данные. Прежде всех умственных построений следовало уяснить два простых пункта: место и время. И, как всегда, помогая себе пером, он застрочил…

Первым в хронологическом порядке — и в порядке значимости — должен был стоять теракт 18 июня прошлого года. Красивейшая станция, жаль! Радовавшая глаз мозаика, изображающая пляски девушек в костюмах братских республик, ныне прикрыта снизу серыми щитами: идут реставрационные работы. К этим щитам кладут гвоздички родственники погибших — как будто там, за серой фанерой, до сих пор скрыты трупы… Трупы вывезли — вывезли сразу же. Состав взлетел на воздух (если так можно выразиться, когда речь идет о метро), когда поезд уже подполз к платформе и целиком расположился вдоль нее. Был самый разгар часа пик — пятнадцать минут седьмого. Взрывной волной повредило мозаики, смело ожидавших прибытия поезда пассажиров. Им, впрочем, повезло немного больше, чем находившимся внутри… Четвертый и шестой вагоны, куда, как выяснили эксперты, и была подложена взрывчатка, превратились в смесь металла с органическими остатками, которых трудно было представить в облике людей. В остальных вагонах — множество раненых. Крики, стоны, скопление врачей «скорой помощи» и милиционеров. Во внешней стороне происшествия, пусть даже и потрясающей чувства, больше нет ничего ценного. А горе страшное. Невыносимо представить, что должны чувствовать люди, лишившиеся близких. С утра родной человек ушел, как обычно, на работу, и ничто не предвещало расставания, и вот вам, пожалуйста…

«А мои молодые, наверное, втихомолку порадовались бы, если бы я вот так погиб», — явилась несправедливая мысль. Виталий Ильич знал, что это далеко от истины, что даже чужая по крови невестка Вера лила бы по нему слезы на похоронах, но растравлял эту мысль с мрачным сочувствием к покойному себе — да так, что самому возрыдать впору.

Сумароков приподнял голову от бумаг. Чувства снова утащили его далеко-далеко…

Может быть, причина семейных трений в сумароковской семье скрывалась в первых годах жизни его единственного сына, Анатолия Витальевича, которого до сих пор, точно ребенка, они с матерью называют Толик? Толик рос таким слабеньким, таким болезненным! Молодая мама, Рая тогда отдавала сыну дни и ночи, постоянно брала отгулы, до хрипоты ссорилась с начальством из-за больничных. Все деньги уходили на лекарства, Рая работала очень мало, поэтому основная ноша семейного бюджета ложилась на плечи Виталия. Приходил усталый, как лошадь, на которой пахали с утра до вечера, и дома не мог расслабиться, потому что его встречали разговорами о детских кашках, о лекарствах, об анализах, о каждом Толиковом чихе… Злясь и не смея перебивать излияния святых материнских чувств, молодой Сумароков начинал уж задумываться: а чем таким уж серьезным болен его сын? И если даже он постоянно то кашляет, то чихает, если он малоподвижен и страдает то поносами, то запорами — какова в этом роль его сверхзаботливой мамочки, которая кутает и перекармливает свое чадо? Он неоднократно пытался серьезно поговорить на эту тему с Раисой, но получал в ответ лишь обвинения в том, что он ничего не понимает в медицине (жена, между прочим, по образованию экономист, хоть и мнит себя выше любого медика), что он не желает понимать ее материнское беспокойство о жизни и здоровье Толика, что он — самое худшее — ненавидит своего ребенка… Ну насчет ненависти — это, допустим, ерунда, но какая-то неприязнь к этому малолетнему объекту нежных забот, от которого его, отца, усиленно устраняли, у Сумарокова тогда брезжила. Правда, он надеялся, что она полностью рассосалась, когда Толик подрос, и отец и сын вместе собирали модельки машин, ходили на лыжах, ездили на выставки и даже — был грех — на ипподром… А теперь вот откуда-то вынырнула неприязнь — подавленная, старая. Неприязнь старости — к юности?