Дело султана Джема - Мутафчиева Вера. Страница 6

Вид у обоих посланцев был не слишком радостный, их разбирал страх. Но поехали куда было велено. Каково было шехзаде дожидаться их – не знаю. Я и то под конец взмок. Прежде всего увидали мы на том берегу суматоху. К пристани сбегался народ, янычары. Что бы это могло значить? Хотят разделаться с нами или встретить с почетом? Дело, однако, вскоре разъяснилось, потому что со стороны Топкапу показалось шествие. «Добрый знак», – подумалось мне.

Стамбульские вельможи и богатеи, янычары, да и много простого люда погрузились на плоты, в лодки, фелюги – во все, что только стояло у причала. В мгновение ока запрудили Босфор так, что воды было не видать! Впереди всех плыли ладьи разных визирей. Тогда шехзаде Баязид тоже приказал своим людям садиться в лодки.

Случилось так, что я сел в лодку одним из первых. Мы шли аккурат за тем самым плотом, на котором переправлялся Баязид, по-прежнему сидя в седле. Когда посредине пролива наши лодки встретились с теми, что плыли навстречу, крик поднялся до самого неба. Стамбульцы во всю глотку орали приветствия шехзаде, который отныне становился султаном. Зря, выходит, были и страхи и спешка – Стамбул провозгласил Баязида падишахом.

Ох, отлегло у меня тогда от сердца! Хотя, как я уже говорил, ничего хорошего я от Баязида не ожидал, все же дело обернулось по закону, как следует быть. Мы, люди, кто мы есть? Песчинки под ногами аллаха. Коль он указал нам однажды свою волю, лучше не преступать ее. В точности так же рассуждали, я потом узнал, и другие, и потому возгласили Баязида султаном, да будут долги и славны дни его!

Баязид-хан с помощью Исхак-паши (занявшего пост великого визиря после Мехмед-паши, убитого дней за десять перед тем), пересел в золоченую ладью под все более громкие клики народа.

На другом берегу мы потеряли султана из виду. Он оказался далеко впереди, а нас даже не впустили в Топкапу. Велели размещаться на ночлег в кошарах, заброшенных греками после падения города, – Баязид-хан приказал, чтобы ни один солдат не покинул Стамбула, пока он не взойдет на престол. Так что не мог я вернуться к своему господину, пришлось дожидаться в столице того торжественного дня. И поэтому оказался я свидетелем празднеств.

Первым делом Баязид-хан повелел приступить к погребению своего отца. Поговаривали люди, что за три недели, истекшие со дня смерти, Мехмед-хан стал уже ни на что не похож: в Стамбуле май – месяц жаркий. Как бы то ни было, запечатали его в свинцовый гроб, позолотили снаружи – и готово.

Гроб этот весь был покрыт дорогими коврами. Несли его визири, и вместе с ними – шехзаде Баязид, опять же в черных одеждах и босой. Рядом с разодетыми в шелк и парчу вельможами их повелитель казался анатолийским нищим. А народ видел в этом святость: передним падали ниц, целовали ему ноги. Некоторые даже выводили из домов своих недужных близких, дабы и на них излилась его благость.

Но она не излилась. Баязид-хан только прикидывался святым, в действительности никаким он святым не был. Муллы толпились вокруг него, не отпускали ни на миг. Помню, Мехмед-хан всегда был окружен сипахскими и янычарскими военачальниками. Мехмед-хан казался всегда в походе. А свита Баязид-хана с первого же дня – точь-в-точь, как в медресе, – состояла из священнослужителей, писарей, разной дервишской погани – да простит мне аллах!

Похороны Мехмед-хана, прямо скажем, получились не слишком пышными. Видать было, что Баязид спешит. Не успели внести гроб в усыпальницу, разбросать в толпе несколько корзин медных монет, как Баязид-хан удалился в Топкапу, якобы для того, чтобы продолжить свой плач по усопшему.

Еще не наступил вечер, как стало известно, что плач долго длиться не будет, хотя священный закон отводит ему три дня. Баязид приказал провозгласить его султаном на следующее же утро. Он спешил, как я уже вам говорил, потому что в Стамбул проникли первые слухи о Джеме.

Слухи были туманные – неизвестно, была ли в них хоть крупица правды. Говорили, будто Джем вопреки закону отказывается положить свою голову к подножию Баязидова престола. Эти слухи так встревожили Баязида, что он и свое воцарение отпраздновал наспех.

На следующий день муфтий возглавил новое шествие и провозгласил Баязида нашим законным повелителем. На этот раз султан был уже не в черном, его принарядили, так что он мог сойти за красавца – лицо этакое бледное, премудрое, тонкие брови, черная борода.

Полюбовались мы на нового своего падишаха, он снова повелел раскидать несколько корзин медяков – и конец церемонии.

А дальше уж и рассказывать особенно нечего. Я застрял в Стамбуле, потому что султан не сразу освободил заложников. Баязид явно боялся Джема и не имел доверия к анатолийским пашам. Еще я видел только, как отправилось в Анатолию янычарское войско во главе с Аяс-пашой.

В столице не верили, что Джем решится на битву с войсками брата, но сам Баязид не дремал. Так оно водится на свете: один надеется на судьбу, и все у него получается само собой, а другой живет все время настороже, глаз сомкнуть не смеет, обо всем должен заботиться, все сделать сам. Баязид-хан был как раз из этой породы – ничто ему не свалилось с неба, Баязид-хану.

Вот и весь рассказ, мало вам от меня проку. Мы люди маленькие, государевы дела нам не по разуму. Вы теперь говорите, что великое время Мехмеда держалось на таких, как мы, что Мехмед-хан потряс мир благодаря нам, ценой нашего благополучия. Должно быть, так оно и есть, вы книги читаете, вам лучше знать. А мы этого не знали. Не то, может быть, распорядились бы своей жизнью по-иному.

Первые показания поэта Саади, дефтердара [11] при дворе Джема

Первое, о чем вы спросите меня, – как же это я, поэт душой и ремеслом, мог исполнять при Джеме столь неподходящую должность – дефтердара. Спешу сразу же разрешить ваше недоумение: при Джеме не было неподходящих должностей, при Джеме все должности занимали певцы или поэты. Невероятно, но это было именно так. Придется, видимо, коротко описать вам этот необычный двор в Карамании, двор шехзаде Джема.

В ту пору, когда Мехмед-хан назначил своего младшего сына правителем Карамании, Джему едва исполнилось двадцать лет. Для вас это чуть ли не младенческий возраст, а в нашей богохранимой империи человек к двадцати годам был уже отцом, воином или правителем – словом, мужчиной.

К моему господину, шехзаде Джему, в полной мере эти слова отнести нельзя: Джем казался юнее, чем все мы, его сверстники. Во время наших ночных пирушек, с легкостью перепивая всех, Джем любил говорить, что всегда будет моложе своих лет и моложе нас, что он всех переживет, ибо в его жилах течет не только турецкая кровь. Джем и впрямь был наполовину серб, причем по материнской линии. Сдается мне, что чужой крови у Джема было гораздо больше, чем нашей. Он очень мало походил на своего отца, Великого Завоевателя. Быть может, только орлиным изгибом носа и толстой, выступающей вперед нижней губой. Во всем остальном он был совсем иным.

Джем был высок – у турок это встречается нечасто. Рослый, плечистый, узкий в поясе и бедрах, гибкий, ловкий – в те, караманские дни нашей жизни Джем напоминал мне необъезженного скакуна.

Необычным было и лицо его – светлокожее, цвета пшеницы, как у нас говорят. Рыжие, в крутых завитках волосы, обрамлявшие лицо нашего почившего султана, у его сына сменились золотистыми и гладкими. Как все правоверные, мой господин ходил покрыв голову, но я, самый близкий ему человек на протяжении почти двух десятилетий, нередко видел его с непокрытой головой, и признаюсь, что не случалось моему взору наслаждаться картиной более прекрасной, чем та, какую являл собой Джем с его длинными шелковистыми волосами, четкими очертаниями не очень высокого лба, с тонким изгибом более темных, чем волосы, сросшихся бровей. Глаза описывать не стану – казалось, утренняя заря плещется в быстротекущих водах, вот какими были глаза Джема.

Понимаю, для вас это непостижимо. В ваших стихах и песнях утомительно воспевается женская прелесть – будто вся краса земли воплощена в женщине. Как вы слепы! Что может более радовать взор, чем мужчина – юный, еще не огрубелый, стройный, звенящий, как натянутая тетива, для которого каждое движение – радость, для чьей упругой поступи словно бы создана земля?