Сонник Инверсанта - Щупов Андрей Олегович. Страница 17

Помню, был и такой случай, когда человек рухнул на асфальт прямо у меня на виду. Упал он с такой силой, что, казалось, голова его разлетится на тысячу осколков. Он лежал, разбросав руки, и глаза его были открыты – точь-в-точь как у покойника. Но более всего меня потрясло поведение окружающих. В сгущающихся сумерках тут и там гуляли парочки, молодежь играла с пушистой Колли, кто-то неспешно катал коляску. На упавшего не обратили ни малейшего внимания. В состоянии полного ступора я прошел мимо лежащего и, с трудом переставляя ноги, поднял все свои сумки на родной этаж. Я почти не сомневался, что человек умер. Очень уж велика была сила удара. Спустя минуту, я снова вышел во двор. Кругом царило прежнее спокойствие, вдобавок ко всему какие-то спортсмены затеяли игры возле турника. Мужчина же продолжал лежать на асфальте, окостеневшим взором уставившись в темное небо. И хорошо помню, как в голову мою закралось пугающее подозрение. Я вдруг убедил себя, что живыми и пьяными все мои жертвы оказываются лишь после того, как я подхожу к ним. Не будь этого, все они были бы давно и безнадежно мертвы.

Мысль показалась мне столь потрясающей, что я решил тотчас ее проверить. На этот раз я поступил хитрее. Я не стал подходить к «трупу», а просто-напросто вызвал по телефону «Скорую помощь». Сам же занял позицию на отдалении, внимательно наблюдая за мужчиной. Если предположения мои были верны, «труп» должен был ожить. И, увы, именно так все и произошло. Стоило фарам подъезжающей «Скорой» осветить тело лежащего, как он немедленно зашевелился. Когда же выскочивший из машины доктор попытался усадить мужчину на носилки, мой «клиент» начал вырываться и пьяно выкрикивать какие-то угрозы. Впрочем, разбитую голову ему все-таки обработали, после чего брезгливо выпихнули из машины вон.

Увы, я снова стал жертвой злополучного рока, какого-то недомыслия, допущенного неведомыми мне силами. Проводив санитаров и вернувшись домой, я тотчас позвонил Димке Павловскому. На мой вопрос, вызывал ли он когда-нибудь «Скорую» для лежащих на улице людей, он ответил, что не вызывал. Он тут же и пояснил, что не вызывал по той простой причине, что они ему, видите ли, не попадались. Не попадались НИ РАЗУ! Разумеется, я ему не поверил, и мы крепко поругались. Позднее я понял, что это действительно рок. Моя судьба странным образом пересекалась с судьбами алкоголиков, Димкина же отчего-то не пересекалась. Может оттого, что к лежащим он все равно бы не подошел, да и «Скорую» вызывать бы не стал. Я же после того давнего случая еще пуще возненавидел мир. За его индифферентность, за спокойствие перед чужой бедой, за обман, которым он потчевал меня на каждом шагу, за ту же ненависть, которая, как известно, всегда являлась чувством бесплодным и глубоко нездоровым.

Как бы то ни было, но полночная моя прогулка продолжалась. Лицом сминая встречную листву, я описал по парку замысловатую петлю и вновь вернулся к беседке, где мирно почивали мой дипломат с пиджаком. Разглядев их, я ощутил неожиданное спокойствие. Наваждение поблекло и растаяло. Накатила каменная усталость, и спотыкающимся шагом я приблизился к знакомой лавочке.

Закрыть глаза и спать! Лежать до победного конца! И никаких больше вставаний и прогулок!… Рассудив подобным образом, я повалился на спину.

Сон был желанен, как никогда, и все же по-настоящему забыться мне удалось только под утро. Короткие бредовые провалы следовали один за другим. Мне снилось что-то про погони и перестрелки, кому-то я пытался объяснять, кто я и что со мной приключилось. Меня, разумеется, не понимали, надо мной грубо смеялись. В конце концов, я вспомнил про язык глухонемых, и оказалось вдруг, что я владею им в совершенстве. По крайней мере, первые же мои попытки объясниться на пальцах увенчались успехом. Теперь на меня смотрели с нескрываемым интересом. Улица Карамзина-Визирей, которую я избрал местом выступления, заполнялась все более плотной толпой. Цирковой удав вился по моим рукам, стесняя движения, медвежонок цеплялся за брючины и порывался ухватить слюнявым ртом палец, но я любил животных и безропотно сносил их домогательства. Я рассказывал про жутковатый поезд и своих преследователей, про бесценный труд, который обещал раскрыть миру глаза на собственную порочную сущность. Попутно я пытался объяснить всю относительность сумасшествия, говорил, что именно об этом писал Эйнштейн, а вовсе не о скорости света… В тот самый момент, когда я покончил с главным аргументом, доказывающим полную мою вменяемость, аудитория взорвалась бурными аплодисментами. Какие-то дамочки, истошно визжа, стали прорываться вперед, и среди прочих я увидел своих недругов из вагона – девочку Асоль с васильковыми глазами и мужчину, прячущего на груди автомат. Он прикрывал его ладонями, как выскакивающие из бани мужички прикрывают свое незамысловатое достоинство. Получалось у него это плохо, но отчего-то люди по-прежнему ничего не видели.

– Да вот же он! Вот! – я вскинул палец, указывая на убийцу. – Тот самый, что пытался меня убить!…

Люди пришли в суетливое движение, начали хватать друг друга за руки. Тех, на кого я показывал, они по-прежнему не замечали. И тогда в моих руках оказался «POLUCHI NAKA» с загадочным рычагом самовзвода. Я отчаянно боялся промазать или попасть в случайного человека, но еще больше я не хотел умирать.

Пистолет изрыгнул пламя, и я проснулся. Не от грохота, – от страха. Я боялся задеть пулей постороннего человека, и подсознательное чувство нашептывало мне, что почти наверняка я ранил кого-то другого. Даже проснувшись, я продолжал мысленно дорисовывать случившееся, припоминал, куда целил и как далеко от меня находился зловещий силуэт преступника…

Глаз я не раскрывал, но что-то, вероятно, все же видел и слышал. К примеру, шелест темной листвы и блеск растянутой между деревьями магнитофонной пленки. И что-то было еще – чужеродное настолько, что мозг отказывался фиксировать искомое, записывая в раздел несущественного.

На минуту мне показалось, что на лавочке по соседству, свернувшись калачиком, дремлет встреченный мною на поляне лилипут. Мужчина размерами с детскую куклу. Я продолжал мучиться полудремой, а человечек, как ни в чем не бывало, посапывал по соседству, иногда почесывал себя в интимных местах, переворачивался то на спину, то на живот. А чуть позже вновь наступило забвение, и уже действительно во сне я рассмотрел своего крохотного соседа, приподымающего со скамьи всклокоченную голову.

– Ох, лярвы! Крови-то сколько выпили! Цельную рюмку! – мужчина рывком сел и, словно курицу за две лапы, поднял перед собой трепещущего комара. Насекомое только что откушало кровушки, и брюшко его напоминало алую вишню.

– Отпусти, – сонно посоветовал я. – Чего уж теперь-то.

– Теперь-то и впрямь чего уж… – складно перефразировал мужичок и с хрустом оторвал у комара одну лапу. – Вот так-то будет лучше! Пусть, поганец, полетает теперь без ноги! Это навроде компенсации за кровь.

– Дурак! – буркнул я и провалился в более глубокие дремотные слои. Провалиться-то провалился, но, увы, ненадолго. Беспамятство сложно смаковать, оно всегда сиюминутно, и несусветная боль заставила меня окончательно проснуться. Нахальный кровосос примостился у меня на правом веке и длиннющим своим жалом, вероятно, пытался пробуравить глазное яблоко. По-медвежьи гвозданув его ладонью и разглядев ворох огненных искр, я открыл глаза.

А в следующую секунду я, нахмурившись, сел. Виденный мной человечек никуда не исчез. Он действительно расположился на соседней скамеечке. В коротковатой для его рук шинелишке, в железнодорожной фуражке и основательно помятых брюках он выглядел крайне несуразно. Наверное, мне следовало испугаться, но особенного ужаса я не испытал. Большеносый, в стоптанных башмаках, человечек никак не походил на анимационного монстра. Он был скорее забавен, чем страшен. Так или иначе, но за ночь со мной что-то приключилось. Во всяком случае, этого носатого гнома я уже не принимал, как очередную галлюцинацию.

Я вообще его никак не воспринимал. И потому, снова улегшись, повернулся к человечку спиной, крепко-накрепко зажмурился. Уснуть! Еще хотя бы на час или два! Уснуть, как в гамлетовском монологе!…