Сонник Инверсанта - Щупов Андрей Олегович. Страница 51

Временное улучшение после душа Шарко было всего лишь временным. Вернувшись в палату, я поневоле зажмурился. Все возвращалось на круги своя – и возвращалось с нарастающей силой.

На этот раз еще один спрут поселился под койкой Мити, а огромная анаконда пятнистым своим туловом заполнила все межстекольное пространство в окне. По потолку медленно переползали черепахи с ящерицами, – одна, особенно страхолюдная, с петушиным гребнем на драконьей голове старательно обгладывала плафон запыленной люстры. Толстое стекло звонко похрустывало в сильных челюстях, и пресмыкающееся сыто жмурилось. Вперемешку с реальными людьми по палате бродили многочисленные призраки. Целая толпа. Из-под кроватей торчали чьи-то искалеченные руки и ноги, по краю ковра тянулась вереница чуть шевелящихся клешней, а на моей собственной койке красовался огромный, украшенный стеариновыми крестиками торт. Кремовое поле, надо полагать, изображало кладбище, а искусно сработанная травка уютно окружала редкие деревца и холмики могилок. Считать кресты я не стал. Без того было ясно, что это очередная шутка моего отравленного сознания. Ничто не следовало воспринимать всерьез.

По возможности, изображая спокойствие, я обогнул койку Поводыря, прошел сквозь белесого человечка с невыразительным лицом и задом отважно приземлился на торт.

Увы, на этот раз я ошибся. Торт оказался настоящим, и я раздавил это бисквитно-кремовое сооружение под оглушительный гогот палаты. Причем смеялись все поголовно – и призраки, и живые люди, отчего гвалт стоял оглушительный. Скрипнула дверь, и в палату заглянул недремлющий страж Миша.

– Торт раздавил! – показывая на меня пальцем, объяснил Поводырь. – Задницей!…

– Вот, придурок! – санитар Миша укоризненно покачал головой. – И это на собственный день рождения…

Я мазнул рукой по заляпанным штанам, с опаской лизнул. Увы, торт и впрямь был настоящим – сладким, многослойным и калорийным.

– Чье день рождения? – туповато поинтересовался я.

– Твое, чье же еще? Конрад Павлович заглянул в ведомости, распорядился заказать.

– Такая тортина была! – сокрушенно вздохнул Митя. По его лицу читалось, что он не прочь попробовать торт и в раздавленном виде. Угадав господствующее настроение, санитар энергично кивнул.

– Значит так, – произнес он. – Я про эти дела молчу, но чтобы через десять минут все сожрать до крошки! Штаны и одеяло простираешь сам. Потом Антонина зайдет, проверит.

Дверь снова прикрылась. Поймав краем глаза, синеватое свечение, я обернулся. Это светился сидящий в своем углу Керосинщик. Темные глазки его, полыхая, глядели на меня. Время от времени из угла вылетали огненные искрящиеся шарики. Все они по дуге проносились в мою сторону, не долетая самую малость, исчезали в воздухе. Никто, понятно, этих искристых посланий не видел, однако я почему-то сразу понял, что шарики, как и торт, – абсолютная правда.

Не все великие способны на великие жесты. Во всяком случае, наш санитар превзошел многих. Конраду Павловичу он и впрямь ни о чем не доложил, за что и заработал мою глубочайшую признательность. Торт мы благополучно сожрали, а белье мне помог выстирать в знак благодарности сладкоежка Митя. А еще чуть погодя все мои видения прошли сами собой. Уж не знаю, на каком именно этапе, но цепочка разомкнулась. Я вдруг понял, с чего все началось. Не с укола и не с тарелки больничной перловки, а с переодевания. Кудряш заляпал меня едой, а потом… Потом я одел в душевой предложенные мне шмотки и «поплыл». Теперь было ясно – с чего. Так ли уж трудно пропитать бельишко какой-нибудь ядовитой химией? Думаю, что нет. И над корявым словечком дедули мне следовало задуматься сразу. Слово «халат» он написал не зря. Знал хиромант – что подсказывать! Но нет пророков в своем отечестве, и дедулю я, увы, не понял. Зато теперь все наконец-то прекратилось. Эту ночь я провел почти спокойно. Как выяснилось, от ужасов организм тоже способен уставать. Жаль, что его невозможно было включать и выключать. Например, как плейер. Нажал кнопочку, зажмурился и улетел из действительности. Просто и удобно. Но, увы, в моем случае отключаться было невозможно. Чаще всего действительность оказывалась многослойной – совсем как торт, который мы слопали. Я мог прокрутить время назад, а мог промчаться несколько вперед, но покойной пустоты нигде не наблюдалось. Всюду пребывало нечто пестрое, исполненное шума и недоброй суеты. Это само по себе угнетало. Разум не готов был к восприятию бесконечности. Между тем, ничего иного мне не предлагалось. Я полз по шершавой ленте Мебиуса, и тело мое безобразно вытягивалось. Иногда получалось так, что макушка начинала упираться в пятки, а колени приходили в соприкосновение со спиной. Это было крайне неприятно…

Глава 6 Безумие тоже есть жизнь…

Согласно всем известным законам аэродинамики шмель летать не может. Очень уж большое у него тельце и слишком крохотные крыльца. Однако он летает и очень даже неплохо. Гена-пилот летать не умел, но он, по крайней мере, мечтал. Я же в своем нынешнем положении не мог даже мечтать. Разве что сожалел, что человек не подобен плееру. Всего-то и нужно, что пару батареек, да свеженькую запись на день. А там вставил кассету, натянул наушники и воспарил к облакам. И уже там, в далеком поднебесье, где-нибудь в объятиях звезды или кометы можно преспокойно умереть от счастья, от тонинга, доставшего до самых печенок, от мелодии, сочиненной чьим-то воспаленным воображением. И в этом смысле плеер гораздо удобнее, нежели человек. Последнего долго не послушаешь, последнего не всегда поймешь. А ведь он, в смысле, значит, человек, еще и есть-пить просит, ласки требует, подарков. Словом, одними батарейками не отделаешься. Осип был маленьким человечком, но внимания требовал преогромного. Я не особенно возражал, тем более, что в этом иллюзорном месте он стал для меня долгожданной точкой отсчета, единственным, на кого можно было опереться, не боясь подножки или подвоха.

Я лежал и цокал зубами от сотрясающего тело озноба, а Осип вышагивал по моей тумбочке, прогуливая привязанного к нитке таракана. К усачам, давным-давно заселившим больницу, он относился спокойно, с некой даже отеческой лаской. В отличие от меня, питавшего к насекомым давнюю брезгливость, он ратовал за терпение и симбиоз. Вот и сейчас, с умилением глядя на суетящегося под ногами таракана, он размеренно бубнил:

– Их бы маленьких воспитывать – еще не испорченных, а взрослый – что? Ни команд не знает, ничего. Опять же и людей боится…

Поглядев на его таракана, я через силу улыбнулся. Мне почудилось, что рыжий усач прислушивается к словам Осипа, и уже за одно это я готов был его раздавить. Это индусы-джанисты ходят с марлей на лицах и метелками обмахивают перед собой путь, дабы случайно не проглотить и не придавить какое-нибудь насекомое. Такая уж у них вера. С моим мироощущением это абсолютно не стыковалось. Я всегда голосовал за разумное хищничество, хотя и не сумел бы определить пресловутые критерии разумности. Я ненавидел корриду, но при этом терпеть не мог комаров, оводов и клопов. Защищая одних животных, я преспокойно мог бы убивать других, и в этом также крылась некая слабость моих теорий. Рассуждения Осипа в этом смысле были на порядок сильнее.

– Видишь? Опять в сторону косится. На волю, значит. А что ему воля, если разобраться? Щели да норы, мгла да плинтусы.

– А мне думается, не слишком он от тебя бежит. Должен, по идее, рваться, усами за землю цепляться, а он спокоен.

– Еще бы! Я ж его, гада, кормлю как-никак. Тут хоть какая скотина за ум возьмется. Так что и мой попривык. – Осип дернул за поводок, энергично запричмокивал губами, словно разговаривал с младенцем. – Ах, ты мой лапусенька, мордоворот усатый! Ведь такой, кажется, здоровый, а в смысле воспитания – полная чепухенция…

Скрипнула дверь, и мы враз обернулись. Крадучись, в палату вошел дедок Филя. Завидев моего Осипа, он мелко перекрестился, но ни кричать, ни падать в обморок не стал.