Русская дива - Тополь Эдуард Владимирович. Страница 45

20

Всего неделю назад до поездки в Киев Рубинчик легко и меньше, чем за полминуты, проходил весь длиннющий редакционный коридор — от кафе-столовой в северном крыле здания до кабинета главного редактора в его южной стороне. Но сегодня он с трудом, насильно и уже почти полчаса тащил себя по этому коридору, хотя всего час назад дал Неле слово, что не задержится в редакции и десяти минут, а тут же, с утра, положит на стол главного заявление об увольнении и попросит служебную характеристику. Без этой характеристики (а также разрешения от покидаемых родителей, справок с места жительства, из военкомата, из кассы профсоюза об отсутствии долгов, из библиотеки, с телефонной станции и т. д. и т. п.) ОВИР не принимал прошений о выездной визе. Но если требование всех этих чертовых справок о долгах Рубинчик еще как-то понимал, то необходимость представить характеристику с места работы выводила его из себя. Ну на кой хрен им характеристика? И что в ней должно быть написано? «Имярек такой-то морально устойчив, политически грамотен, предан делу построения коммунизма, дисциплинирован и рекомендуется к выезду на постоянное жительство в Израиль?» Так, что ли? А если он прогульщик, алкоголик и антисоветчик, то его не выпустят?

Впрочем, истинную цель этого требования разгадать было нетрудно. Ведь, обращаясь за такой характеристикой, каждый еврей был вынужден открыто сказать своему начальнику, для чего она ему нужна.

И тем самым перейти роковую черту, самому объявить себя изгоем, отщепенцем, предателем Родины и прокаженным.

Рубинчик не представлял себе, как он это сделает. Неле, конечно, легко, ведь директор ее консерватории — открытый антисемит, и Неле даже доставит удовольствие швырнуть ему в лицо заявление об увольнении и с презрительной усмешкой потребовать служебную характеристику. Но как ему, Рубину, оскорбить своим отъездом всех, с кем он проработал тут десять лет?! Да еще именно сегодня, когда при его появлении в редакции из каждой комнаты выскакивают его товарищи-журналисты, машинистки, фотографы, стенографистки и с искренней радостью обнимают его и хлопают по плечам:

— Старик, ты оклемался? Слава Богу! Поздравляю!

— Иосиф, ты кончай эти шутки с больницами! Ты нам нужен!

— Ой, я так рада, Йося! Мы уже хотели к тебе в Киев лететь, в больницу!

— Слушай, у тебя давление, да? У меня брат тещи экстрасенс! Потрясающий! Лучше Джуны! Он тебя даром вылечит, честное слово!

Он и не подозревал, что его недельная болезнь вызовет здесь такой переполох. Он останавливался, благодарил, выслушивал шутливые поздравления, новые анекдоты и сплетни, которые он пропустил за время отсутствия, и, с каждым шагом приближаясь к кабинету главного редактора, понимал все глубже и полней, как он любит и этих людей, и эти стены, и треск пишмашинок за каждой дверью, и разноголосицу телефонных звонков, и свинцово-кислый запах длинных «простыней» — оттисков завтрашних газетных полос, которые секретарши разносили по кабинетам. Здесь, через этот коридор, проходил пульс страны, здесь знали все (или почти все) о событиях от Камчатки до Балтики, здесь, как могли, проталкивали сквозь рогатки партийной цензуры крупицы правды на страницы газеты и радовались этому, как великим победам, и здесь, здесь были его призвание и даже слава. Так почему он должен расстаться с этим?! Сам, своими руками перерезать пуповину, связывающую его с жизнью, с любимой работой! И оказаться — где? В безвоздушном пространстве, как космонавт, оторвавшийся от своей космической станции?

— Иосиф! Ты почему вышел на работу? — прозвучал у него за спиной возмущенный голос.

Рубинчик повернулся — главный редактор, сам, в светлом импортном плаще, стоял перед ним и протягивал руку. Он был не старше Рубинчика, но у него уже было два инфаркта.

— Привет! Пошли со мной! — приказал он и, ведя Рубинчика в свой кабинет, продолжал на ходу: — Значит так, Йось. Я договорился с Чазовым, это кремлевское управление Минздрава. Ты ложишься к нему на обследование. В Кремлевку. Никаких разговоров! И если нужны импортные лекарства — ты же понимаешь, у нас собкоры по всему миру, все будет куплено за счет редакции. Дальше. Если Чазов разрешит тебе летать, сразу отваливаешь в Сочи в командировку на кинофестиваль. Вместо меня — членом жюри. Что еще? Деньги нужны? Только не стесняйся. Садись.

И, повесив у себя в кабинете плащ на вешалку в шкафу, главный открыл вторую створку этого шкафа, достал бутылку французского «Наполеона».

— Имей в виду: теперь тебе каждый день нужно принимать по пятьдесят граммов. Для расширения сосудов. Так что давай! — Он разлил коньяк в две водочные стопки и, чокнувшись своей рюмкой о рюмку Рубинчика, сказал: — Я так рад, что ты оклемался! Как у вас, евреев, говорят — за жизнь? Давай за жизнь! Теперь ты хоть понимаешь, что это такое? Это как первый раз разбиться на машине — пока не разобьешься, думаешь, что ездишь на танке, а как еб…шься, так сразу понимаешь, что любая машина — это яичная скорлупа! Я после первого инфаркта сразу понял, что такое жизнь! Поэтому главное после сорока — беречь здоровье! Прошу тебя…

— Андрей, — негромко перебил Рубинчик, с грустью глядя на стену за редакторским креслом, сплошь увешанную еще сырыми оттисками полос завтрашней газеты. — Знаешь… если ты вправду хочешь сделать мне подарок… отправь меня в командировку.

— Так я же сказал! — удивился главный. — Если врачи разрешат, сразу летишь в Сочи! Хоть завтра!

— Нет, не в Сочи.

— А куда?

— В Сибирь, в Заполярье — мне все равно. Только сегодня, сейчас.

— У тебя дома что-то не так? — тут же сообразил шеф.

— Ну, почти… — уклончиво ответил Рубинчик.

Главный широким жестом показал на огромную настенную карту Советского Союза и усмехнулся:

— Иосиф, знаешь, как в таком случае говорят в Америке?

Рубинчик встревоженно покачал головой.

— Be my guest! [1] — сказал главный.

Через полтора часа в аэропорту «Быково», обслуживающем всю восточную часть СССР и до отказа забитом пассажирами по случаю летнего сезона, Рубинчик, протиснувшись к почтовому окошку, сдал телеграмму. Шевеля накрашенными губами, толстуха кассирша прочла ее вслух, считая слова шариковой авторучкой:

— Двадцать четыре слова. Один рубль двадцать копеек. Только без сдачи!

Рубинчик протянул ей зеленую трехрублевку.

— Я же вам русским языком сказала: без сдачи! — вдруг взорвалась кассирша. — Или вы уже не понимаете по-русски?

— Но у меня нет мелочи. И у меня посадка через минуту. В Тюмень.

— Меня не касается! Тогда заберите вашу телеграмму!

— Да возьмите три рубля! Без сдачи! — попросил он.

— Видали! — тут же обратилась она к толпе у своего окошка. — Он меня покупает! Рубинчик! — И уже злобно, нагло — в глаза Рубинчику: — Забери свои деньги вонючие! Сионист вшивый!

Он не успел ни ответить ей, ни возмутиться — толпа отшвырнула его от окошка, выдавила из очереди. И в этот момент радио произнесло ржаво-металлическим голосом: «Вылет рейса «Москва — Тюмень» задерживается по метеоусловиям Тюмени. Па-авторяю…»

— Тьфу ты! — в сердцах выругался Рубинчик. Родина-мать была в своем амплуа. Сунув телеграмму в карман пиджака, он пошел к знакомой диспетчерше менять тюменский билет на рейс «Москва — Салехард».