Торопун-Карапун и тайны моего детства - Балл Георгий Александрович. Страница 18

— Кушайте, пожалуйста, — с поклоном сказал Управляющий.

— Ешь е-ще! Ешь е-ще! Ешь е-ще! Ешь е-ще! — повторяла толпа.

Торопун-Карапун откусил здоровый кусок от тортадворца. С грохотом обрушился желатинный потолок второго этажа с красивыми фруктовыми украшениями. Из пролома вырвалась туча сахарной пудры и закружилась, как снег, над площадью.

Когда сахарная пудра осела, во дворце оголились черные пористые стены, пропитанные вином, и лестничные марши, сделанные из прекрасного печенья с изюмом. Эта лестница уже вела на четвертый этаж.

Гул удивления пронесся над площадью, и кто-то восхищенно крикнул:

— Вот это да!

— Отойдите, все отойдите! — зашумел Управляющий. — Пусть Торопун-Карапун один съест весь дворец!

— Пусть он съест! Пусть он съест! Пусть он съест! — ревела толпа.

— Да, да, пусть он съест в честь нашего Шоколадного Солнца, — поддержал Управляющий.

— Я больше не хочу, — устало сказал Торопун-Карапун.

Я начал пробираться к Торопуну-Карапуну, но толпа оттеснила меня.

— Ешь е-ще, ешь е-ще, ешь е-ще! — кричали шоколадные человечки, а Управляющий размахивал руками, точно дирижировал. — Ешь е-ще, ешь е-ще!..

— Тише! — вдруг рассердился Торопун-Карапун и кулаком ударил по дворцу.

Гром разнесся над площадью. Солнце пошатнулось и ринулось вниз.

— У-У-у! — вздохнула толпа.

Торопун-Карапун успел протянуть руку, поймал Солнце и бросил его снова в небо…

— О-о-о-о! — выдохнула толпа.

— Я не хочу у вас больше оставаться! — крикнул Торопун-Карапун.

А между тем небо стало быстро темнеть. Тучи скрыли Солнце.

Раздался грохот. Молния озарила остатки рухнувшего дворца. Хлынул дождь.

МЫ ПОКИДАЕМ ШОКОЛАДНЫЙ ГОРОДОК

Шоколадные человечки кинулись спасаться от дождя. Площадь быстро опустела. Мы остались одни.

— Идемте, друзья, — позвал Торопун-Карапун. И он зашагал прямо по лужам.

Мы шли по пустынным улицам. Человечки давно скрылись в своих домах. Но крыши из сливочных кремов — плохая защита от дождя. И дождь злорадно облизывал ананасные, вишневые, земляничные, сливочные стены домов…

По улицам текли не ручейки, а уже целые сладкие потоки, в которых кружились лепные украшения из цукатов, всякие сдобные балясины, кусочки миндаля. А дождь не щадил. С грохотом падали шоколадные стены. Кипящее сладкое месиво готово было захлестнуть нас.

Только Цыпленок, казалось, чувствовал себя хорошо. Он не закрывал рта и ловил клювом сладкие капли и изюминки.

— Ух ты! — кричал он. — Еще цукатннку ухватил!

— Мало ты там пирожных съел! — ворчала Ложка. — У-у, обжора!

— Я бы еще поел, — не обижался Цыпленок.

— А здорово он клюнул в нос шоколадную куклу, — засмеялась Ложка.

И Торопун-Карапун тоже засмеялся. Мы шли мокрые и смеялись.

— А я-то наелась, ух ты! Нет уж, хватит, — говорила Ложка. — Во всем городке соли горсточки не найдешь.

Мы пролезли в пролом шоколадной стены и оказались за пределами Шоколадного городка.

Дождь стал стихать. И скоро совсем прекратился. Небо очистилось. И над Шоколадным городком появилось Шоколадное Солнце.

Заслонив ладонью глаза от Солнца, я смотрел, как там, в Шоколадном городке, вновь засверкали, заискрились плоские, остроконечные, шарообразные крыши, такие радужные, такие цветастые, как в детстве лужа за моим домом, где я пускал кораблики.

Идти становилось все труднее и труднее. Мы едва отдирали ноги от густой и липкой почвы, раскисшей под дождем.

Я не сразу сообразил, что мы попали в Мармеладовое болото.

Мы медленно брели. А над болотом уже спускался вечер. Вспыхнули и погасли рогалики с вареньем на башне в городке. Отзвонил шоколадный колокол. Приближалась ночь.

— Придется здесь ночевать, — сказал Торопун-Карапун.

— Ой, холодно спать прямо на болоте! — вздохнула Ложка. — После дождя в домике бы погреться.

— Не печальтесь. Что-нибудь придумаем. — Торопун-Карапун вдруг улыбнулся: — Да что тут думать, если с нами обжора! Цыпленок, сделай нам в Мармеладовом болоте домик.

— Это можно, — оживился Цыпленок. — Я быстро управлюсь.

Под вами дрогнуло Мармеладовое болото, когда Цыпленок отхватил здоровый кусок его.

— Тут будет дом наш, — приговаривал Цыпленок. — А вот спаленка. Одна кровать для Торопуна-Карапуна, другая… — И он зачавкал. — Другая для кока…

— На сливочных простынках да на зефирных подушечках спали, — проговорила Ложка, — а теперь на мармеладах поспим.

— Идите, готово! — позвал Цыпленок. — Здесь ступеньки я сделал, не споткнитесь.

Тихонько ступая по мягким, липким ступеням, мы спустились вниз, туда, где Цыпленок сделал спальню.

— Спокойной ночи, — сказал Торопун-Карапун.

НАВСЕГДА

Едва я закрыл глаза, как снова очутился в детской колонии. И сразу лицо Вали Шевчука: радостное и растерянное, потому что он уезжал из детской колонии. Вот ведь как — навсегда уезжал! Мама его, в белом полушубке, шапке-ушанке, в ремнях, наспех бросала Валины веши в чемодан:

— Скорей, скорей, поезд ждать не будет!

И они вдвоем потащили этот чемодан по нашей узенькой тропке.

И снег тогда падал, и мы кричали:

— Валька! Прощай! Валька!

— Прощайте! — кричал он.

Навсегда. Он уезжал навсегда.

Комната после его отъезда осталась неприбранной. На полу валялась бумага, Валин шарф.

— Э, смотрите, шарф забыл!

— Теперь уж все.

— Теперь не отдашь.

На Валину кровать у окна перебрался Витька. Он перестилал постель и напевал что-то: ему, как и всем нам, вдруг, сразу стало не хватать Вали, и его рисунков, и его голоса — как он тихонечко подбирал вторую к любой песне, и потом по этой песне, по ровному ее полотну будто шла вышивка из его вторы:

Вдруг Витька закричал:

— Гладите-ка!

Я подбежал.

— Забыл! Смотри, Валя еще что-то забыл!

Под матрасом лежал газетный сверток. Мы достали его, аккуратно развернули газету.

В свертке были три стреляные гильзы, оловянный пугач, желтая пряжка со звездой и Валин большой альбом с рисунками. Это был целый дневник в рисунках с подписями.

Мы начали рассматривать альбом. Возле трехэтажного кирпичного дома стоит, прислонившись к столбу, женщина в платке и смотрит, смотрит вслед уходящим солдатам. Подпись: «Перыйдень войны».

А на другой стороне листка — лошади. Они скачут, гривы их развеваются, и вокруг них высокие травы.

И еще рисунок: «Мы едем в Ташино». Ребята с мешками и чемоданами на платформе. Вагон. Ступеньки вагона. А рядом — раненый солдат на костылях.

И еще: «Ташино. Ветка сосны»…

И портреты ребят из нашей детской колонии.

Мы листали дальше и дальше, и вдруг — стоп! — начат танк, не дорисован, перечеркнут. И вложено письмо.

«Дорогой Валя! Хочу описать тебе последний бой твоего отца, Николая Ильича Шевчука…»

Письмо было большое, подробное, было видно, что Валиного отца любили и горевали о нем. В последнем бою батарея, которой командовал Валин отец, уничтожила шестнадцать фашистских танков. Николай Ильич геройски погиб.

А кончалось письмо так:

«Валя, мы гордимся подвигом твоего отца. И пусть сохранится память о нем на долгие-долгие годы. Навечно».

Мы молчали.

Ребята окружили нас:

— Валькин альбом, да?

— А портреты здесь?

— Давайте, ребята, возьмем свои портреты.

— Захотел бы, сам дал.

— Все равно альбом пропадет.

— Стоп! — сказал Витя. — Подумаем до завтра. А сверток пускай пока лежит, где лежал.

Ночью мы с Витей долго сидели у печки.

— Слушай, — говорилон, — я все думаю: как же так — чтобы рисунки эти пропали. И письмо. И все вообще.