Внуки красного атамана - Коркищенко Алексей Абрамович. Страница 16

Санька толкнул задумавшегося Егора.

- Скажи спасибо, братуха, что показал тебе тайные ходы и подполье. Может, когда и пригодятся.

- А зачем? - Егор улыбнулся. - Таскать варенье и настойки из подвала Феклуши?.. Так я хмельного не терплю, а сладкого не люблю.

Разве мог он подумать, что ему когда-нибудь потребуются эти подземные ходы и подполье, сделанные так давно революционером-народовольцем Михаилом Тропаковым.

...Все вместе собрались за ужином. Егору показалось, что дядя Назар сильно сдал за последние годы. Часто кашлял. Силикоз, шахтерская болезнь, допекал его. А вообще-то, дядя Назар - человек веселый, не жаловался он ни на болезнь, ни на трудную шахтерскую работу.

Наутро Миня пошел в райком партии и вернулся лишь к обеду. Егор, не находивший себе места, сердито встретил его у ворот:

- Где ты пропадал, деда?! Мы же на пароход опаздываем, - и оборвал, заметив: хмур Миня, озабочен чем-то донельзя. - Ты что такой? Что случилось?

- Никуда мы не опаздываем, Егор. Возвращаемся домой...

- Почему?!

- Да потому... Приказ такой получил в райкоме партии: вернуться домой, быть на месте.

- Вот тебе на!.. Да объясни толком, что произошло?

- Объясню. Потом.

- Когда - потом? Вечером? Утром?

- Когда придет время, тогда и объясню. Ничего больше не сказал Миня. И в тот же день вернулись домой.

Глава тринадцатая

Егор и Гриня выпрягли быков - они укатывали ток под новый урожай тяжелыми катками - и повалились в тень амбара. Густой знойный воздух медленно стекал с бугра, где находился ближний колхозный табор, в станицу. Курени и хаты, непомерно вытягиваясь, дрожали в маревном озере.

За станицей заманчиво синела Егозинка, петлявшая среди ольховых и осиновых рощиц, а за ней в желтоватых испарениях млело болото. На островках надежной почвы, посреди густых камышей и зарослей высоких болотных трав, поднимались купы мощных осокорей и ольх. Когда-то на этом месте был широкий тихий приток, но со временем своенравная Егозинка перегородила его наносами и мелями, и он, постепенно зарастая водорослями, камышом, залился и превратился в труднопроходимое болото с бездонными ямами-окнами и предательскими трясинами.

- Может, на речку смотаемся? - лениво спрашивает Егор у Грини.

- Спать охота, давай подремем, - так же лениво отвечает Гриня.

И тут они услышали крик подбегающего к ним Степана:

- Братки, чего ж вы дрыхнете? Вернулся поджигатель!

- Ага! - сказал Гриня, вскакивая. - Где он?

- Какой поджигатель? - спросил Егор.

- Зараз... зараз... отдышусь... Я как узнал, так сразу к вам. Антон Осикора, который со своим отцом коровник спалил... Он уже третий день как пришел, только прячется от людей...

- От кого ты это узнал? - спросил Егор.

- Да при мне Гринин дед, Пантюша, моему деду Евтюху говорил об этом!

- Як же так? Осикоре треба до сорок пятого года сидеть. Удрал, наверное? взволновался Гриня.

- Черт его знает! - ответил Степан, возбужденно водя головой по сторонам, словно кобчик, выслеживающий добычу.

- Тут другим пахнет... Пантюша, он сейчас огороды поливает, видел, как Осикора крутился у гиблых низов. Интерес у него к ним есть какой-то... Это Евтюх так сказал Пантюше... Должно быть, на островах что-нибудь спрятал старый Осикора. Он умер в заключении. Значит, сыну передал.

- Выследить надо Антона Осикору, - предложил Егор. - До кого он приехал?

- До вдовы Казарцевой. Она его тетка.

Егор о чем-то напряженно думал, покусывая нижнюю губу.

- Не будем ждать, пока он чего-либо натворит. Кокнем его заранее - и баста, ваших нет! - сказал Степа.

- Вот цэ гарнэ дило! - обрадовался Гриня. - Расплатимся, братки, за ваших матерей и за моего папаню. Он у нас поплаче кровавыми слезами, собака! Смерть ему!

- Смерть ему! - поддержал Степа.

- Кокнуть Осикору стоит, - сказал Егор, - но чем?

- А ты у своего дида наган возьми, - предложил Гриня.

- Ты что!.. Не могу. Не простит мне этого Миня. Я и так допекаю его. А он болен. Нервы перекручены.

- Да ты потом положишь наган на место, он и не узнает... Все будэ шито-крыто.

- Отстань!.. "Шито-крыто"...

Егор смотрел вдаль, щуря глаза. Из небытия вернулось слово "Осикора". И снова ярко припомнился ему ужас той страшной ночи, когда в пылающем коровнике сгорела мать. И снова до невыносимой боли растревожила душу давняя неизбывная тоска по матери и отцу... Проклятое кулачье! Проклятые Осикоры!.. Была бы жива мать, был бы дома отец, и был бы несказанно счастлив он, Егор, если бы не существовало подлых Осикор!

Егор поднялся, сказал:

- Пошли. Вы идите к речке, к мосту, ждите меня. По привычке он зашел во двор с тыла, осмотрелся. Мини дома не было. Панёта копалась в огороде. Украдкой проник в курень, открыл старинный комод, он не был заперт. Наган лежал под пуховой бабкиной шалью. Егор вынул его из потертой кобуры, прокрутил барабан - он был полон патронов. На рукоятке блестела плашка с надписью: "М. С. Запашнову за беспримерную отвагу".

Сжимая рукоятку нагана, Егор неподвижно стоял посреди комнаты, и рука становилась уверенней, наливалась силой... Вот здесь, на этом месте, в ту ночь мать, босая, в одной сорочке, с полураспущенной косой, сказала на прощание: "Спи, Егорушка-зайчик, я скоро вернусь". И не вернулась. И никогда не вернется... Егор решительно засунул наган за пояс, прикрыл сорочкой - порядок!

До вечера они рыскали по ерикам, обшарили луга, прошлись по-над болотами. Осикоры нигде не было. А вечером засели у куреня вдовы Казарцевой. Он стоял на отшибе, в зарослях бузины и чертополоха. Наблюдать за ним было удобно.

Казарцева, еще не старая, гладкая женщина, выдоив корову, вышла за ворота. Долго сидела на завалинке, щелкала семечки и время от времени поглядывала в сторону болота. Оно начиналось сразу же за ее садом. Может быть, ожидала Осикору?

Стемнело быстро. Наступила ночь, звездная, дремотная Усыпляюще тренькали сверчки. Ребята гоняли докучливых комаров, и это занятие держало их в бодром состоянии.

Казарцева ушла в дом. Дважды зажигала и гасила лампу. Неужели подавала сигналы Осикоре? Они напряженно прислушивались к ночным шорохам.

Ждали до полуночи.

Гриня вдруг стиснул плечо Егора, шепнул свистяще:

- Стреляй!

В калитку неслышно скользнула высокая тень. Егор вскинул наган.

- А если это кто другой? - быстро продышал на ухо Степа. - Убьешь невинного человека.

Егор опустил наган, прерывисто вздохнул. Открылась дверь куреня. Тень исчезла, растворилась в темном проеме.

- Ну, чого ж ты не стрелял? То ж Осикора, - чуть не плача прошептал Гриня. - Струсил?.. Дал бы мне...

- Замолчи ты!.. А если то не Осикора?

В курене опять зажглась лампа, но окна были плотно занавешены и невозможно было разглядеть, кто же пришел к Казарцевой. На занавески ложилась чья-то плечистая тень.

- Стреляй по тени! - горячо шептал на ухо Гриня. - Да стреляй.... то Осикора!

- Замолчи, лупоглазый, сопатку набью! - яростно сказал Егор.

Гриня часто задышал: озлился, наверное.

Свет в курене вдруг погас. Ребята продолжали сидеть под бузиной, зевая и почесываясь. Станица спала. Все было мягко придавлено предрассветным паточным сном. Но расцепить слипающихся век не хватало сил. Крепко спали даже самые злые собаки.

Но вот посреди станицы, где-то у колхозного двора, подал голос чей-то петух. Отозвался второй - с другого края станицы. Петух вдовы хрипнул, пробуя голос, и рявкнул: "у-у-а-р-рре-у!". Это было великолепное "кукареку" перекатное, басовитое, со стариковской хрипотцой.

- Ого! - поразился Степа. - Сразу сон пропал.

И потом эстафетой от двора ко двору по всей станице пронесся шквал разных петушиных голосов. Но лучше всего исполнил "кукареку" опытный петух вдовы. Он, видимо, сознавал свое превосходство и кукарекал раз за разом, разгоняя у ребят прилипчивую дрему.