Галя - Новицкая Вера Сергеевна. Страница 33

Леля опять вспыхнула, зато Марья Петровна, в душе все сильней и сильней раздражаясь, говорила все тише и спокойнее.

— Ошибаешься, Мишель, я не тебе предназначала эту роль, — холодно отчеканивая слоги, снова начала она. — Я нахожу, что великолепнейшим, изящным Боби вышел бы наш милый Борис Владимирович.

— Я? Боби? — с искренним ужасом воскликнул Ланской. — Сжальтесь, многоуважаемая Марья Петровна. Я пригоден исключительно на роли старичков, преимущественно с комическим оттенком. Да и стар я для Боби, на него нужен совершеннейший юнец. Мы вот с Михаилом Николаевичем старцев изобразим: один — отца, другой — генерала. А на роль Боби, если позволите, я вам предоставлю прекраснейшего исполнителя, своего приятеля Николая Андреевича Власова…

— Власова!? — сорвалось и замерло в устах Нади, ожесточенно впившейся пальцами в руку своей соседки, Гали. — Ты слышишь?… — захлебнулась она от радости.

— Кто это — Власов? — заинтересовалась между тем Марья Петровна. — Незнакомая фамилия.

— Это еще новички в городе, — пояснил Ланской. — Старик Власов, бывший товарищ отца, выслужил пенсию, выстроил себе домик и совсем недавно поселился здесь с женой на покое. В настоящее время у них гостит их единственный сын, Николай, которого я и планирую для роли Боби. Что касается княгини, то на эту роль у меня тоже есть одна милейшая особа, мадам Логинова… Таким образом, остается незамещенной одна лишь Малашка, крестьянская девушка. Все же остальные роли, если вы, конечно, согласитесь на нашу с Михаилом Николаевичем покорнейшую просьбу и разрешите Галине Павловне играть, распределены, — склонился перед Таларовой Ланской.

— Ну, полно, Маша, не упрямься, доставь ты и нам, и Гале раз в жизни удовольствие. Не пропадет твое варенье и соленье, досмотрит кухарка, да и Галя же никуда не денется. Наконец мы с Борисом Владимировичем беремся за нее ягоды почистить, чтобы работа не застаивалась. Согласны? Да? — весело обратился Михаил Николаевич к Ланскому, который все больше и больше ему нравился.

— С величайшим удовольствием! — искренне подтвердил тот.

— Ну, так кланяйтесь, и я тоже. Маша, бьем челом: не расстраивай спектакля! Честью просим, нет — взбунтуемся: откажемся играть, и кончено, — добродушно грозит Таларов. — Не будет Гали, не будет и нас.

— Мишель, ты, право, ставишь меня в неловкое положение. Борис Владимирович, у меня язык не поворачивается отказать в просьбе вам, всегда такому милому, но… Ну, так пусть же будут, как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Чтобы Галя играла такую громадную роль, требующую ее постоянного присутствия на репетициях, — а они, конечно, будут в городском клубе, как и сам спектакль, — я не могу согласиться, impossible [76]. Но если вам не хватает исполнительницы на махонькую роль какой-то там Малашки, — с презрением подчеркнула она, — что ж, пусть играет. Думаю, свои несколько слов она и с одной репетиции скажет. Vous voyes [77], какой я покладистый человек, — закончила Та ларова.

Своим согласием она чувствовала себя до некоторой степени удовлетворенной: Малашка — пусть, это не Сорванец. Дуняшки, Малашки, Матрешки — это как раз для Гали. Ни на какие дальнейшие уступки Марья Петровна не пошла.

Зато на своем настоял и Михаил Николаевич: после продолжительных обсуждений роль Сорванца была наконец вручена Наде, которая под собой ног не чувствовала от радости: ведь играть ей почти все время придется с «ним», таинственным полузнакомцем.

Роль, которой добивалась Леля, теперь, после замены Боби-Ланского Боби-Власовым, потеряла для нее свою заманчивую прелесть, и девушка примирилась с ролью ученой девицы. Тем более что Сорванец достался сестре, а не этой «противной зазнавшейся выскочке», как она мысленно называла Галю.

— Слушай, Мишель, — на следующее утро за чаем обратилась Марья Петровна к шурину. — Мне, право, очень неприятно, что, едва ты успел приехать, я уже вынуждена коснуться несколько щекотливой темы. Речь идет о Гале. Извини, но мне кажется не совсем приличным твое обращение с ней. Как-никак взрослая девушка, совершенно посторонняя, без роду без племени, служащая в моем доме, и вдруг это «дядя Миша», и твой разговор с ней на «ты»… Когда она была ребенком, и то меня коробила подобная фамильярность с ее стороны: всякая дворовая девчонка смеет вдруг моего шурина «дядей» величать. Теперь же это хоть кого может шокировать. И она так бестактно, неделикатно злоупотребляет твоей добротой! Вчера, например, ваша встреча, этот дикий ее выкрик «дядя Миша!» в присутствии постороннего. Прямо из рук вон что такое! Зазналась девчонка, а ты, по присущей тебе мягкости, не даешь ей отпора. И потом это «ты» в твоих устах, в устах человека не родного, не близкого, извини, но тоже шокирует. Я бы очень и очень просила тебя, Мишель, изменить свое обращение с ней, особенно при посторонних.

— Весьма сожалею, моя милая, но это одна из тех просьб, в которых я буду вынужден тебе отказать. Своего обращения с Галей я не переменю. Ради чего, скажи мне, я причиню боль этой бедной одинокой девушке? Для чего отстраню от себя, отниму у нее то, что ей дорого? Ведь в том, как она меня называет, в этом «дядя Миша» для нее заключается известный отрадный самообман: его создал себе одинокий ребенок. Еще более одинокая девушка, лишившаяся со смертью матери последней родной души на земле, крепко держится за свою иллюзию, хочет верить, временами даже верит, что она не всем чужая, что есть и у нее близкий человек, «дядя Миша»! Сколько отрады в этих двух словах, сколько сладости в этом мираже! Это может понять только тот, кто сам испытал и выстрадал свое одиночество. Мое «ты», я уверен, ценно для нее потому, что дополняет ее иллюзию. И чтобы я вдруг отнял единственную отраду у этой милой, преданной, горемычной сиротки! Я, который искренне привязан к ней, которую люблю как родную, люблю за ее душу, понятную и действительно родную мне. Спрашивается, для чего? Порядочный человек поймет то доброе чувство, которое может, как родных, связать и посторонних людей. Если же это не понравится каким-нибудь исковерканным пшютикам, погасившим в душе своей Божью искру и здравый смысл, или пустым светским дамочкам и девицам, — пусть извинят: мне поздно и не к лицу менять свои взгляды, — горячо проговорил Таларов. — И потом, — слегка успокоившись, добавил он, — я бы покорно просил тебя не посвящать Галю в то, что ты только что сказала мне. Это была бы совершенно ненужная жестокость, лишний удар по ее чуткому самолюбию, которое вообще слишком мало щадят, да ни к чему и не повело бы, — заключил он.

— Это ее-то самолюбие унижают! — негодующе вспыхнула Марья Петровна. — Извини, мой друг, эту нищую девчонку безмерно возвышают. Еще раз прости, но тактично ли было с твоей стороны предлагать и настаивать на ее участии в спектакле? — открыла наболевшее место Таларова.

— Ты забываешь, что не я поднял этот вопрос: выразил и поддерживал свою просьбу Ланской, я только присоединился. Если бы начал я, это, конечно, было бы признано одной из моих «диких» выходок, доказательством моей невоспитанности и сумасбродства. Между тем Ланской, перед авторитетом которого вы все, насколько я заметил, преклоняетесь, аристократ, предводительский сын, сам пригласил «дворовую девчонку», как ты сейчас выразилась. Убежден, что Бориса Владимировича ни мое обращение с Галей на «ты», ни ее «дядя Миша» не шокирует. Как видишь, дело тут не в происхождении, а в душе, в чуткости человека.

Лучше прекратим этот разговор. А за чай благодарю, — закончил Таларов, поднимаясь с места и оставляя Марью Петровну одну в самом скверном расположении духа.

— Ах, дяди Миши нет? — через несколько минут после ухода Таларова воскликнула Галя, появляясь в дверях столовой с крынкой в руках. — А я хотела спросить, не выпьет ли он парного молока…

— Кого хотела спросить? — останавливая пристальный, сердитый взгляд на лице девушки, строго вымолвила Марья Петровна.