Давно не пахло земляникой - Папченко Александр. Страница 6

Дальше события развивались хуже, чем в кино. Наклонившись к Вольке через проход, Инна прошептала бешенной скороговоркой:

— Владислав, пока тетя спит… Я только по видику видела, а живых ни разу. Честно! Пока тетя спит! А Зализина видела в каком то шоу! И хвастается, что у нее даже автограф чей-то! Я вам сразу поверила, не то что тетя! Как вы на голове все ломаете вдребезги, я все расскажу. Зализина удавится от зависти! Она такая! Да!

И, закончив страстный монолог, из которого Волька понял только то, что Зализина удавится, Инна выхватила из-под подушки подстаканник.

— Ага, — растерянно кивнул Волька, который в эту секунду понял, что целовать его точно не будут, и инстинктивно прикрыл голову руками. В одной из которых был зажат толстый, совсем новый тюбик с зубной пастой. Это движение и спасло Вольке жизнь. Удар подстаканником пришелся по тюбику. Тот лопнул. Белая мятная струя ударила в стену у изголовья и потекла вниз, к Анастасии Ивановне. Волька опрокинулся на спину. В глазах у него побелело. Отвратительно запахло мятой. Инна, бледная как мельник, завизжала не своим голосом:

— Мама! Что это?! Мозги плывут!!!

От такого кошмарного заявления Волька чуть не потерял сознание. Неужели от удара лопнула голова?! Но щемит так, словно она действительно раскололась!

Наконец Вольке удалось продрать глаза: не только сам Волька, но и стенка, окно, а также Инна — всё было забрызгано зубной пастой. Это даже удивительно, как в таком маленьком тюбике уместилось столько белой размазни. В проходе стояла перепуганная Анастасия Ивановна, и у нее в волосах тоже была паста. Тетка хоть и проснулась, но, видно, еще не совсем. Наполовину. Она растерянно переводила глаза с Инны на Вольку и обратно, чему-то улыбалась и молчала. У Инны стучали зубы, словно у нее во рту лежали большие карманные часы. А Волька, единственный, кто понимал, что произошло и откуда взялась эта зубная паста, очень хотел все объяснить, но не мог выговорить ни слова. Заклинило.

— Те-тя, — щелкнула зубами Инна.

Глянув на Анастасию Ивановну, Волька принялся с опаской ощупывать свою голову. И с громадным облегчением выяснил, что голова все-таки выдержала и не раскололась. Только на лбу болела ссадина.

— Те-тя, это мозги или что? — зацокала зубами Инна.

— Я тебе сейчас как врежу по чайнику, одним идиотом меньше сразу станет! — обрел вдруг дар речи Волька. — Ты башкой соображаешь или чем? Предупреждать надо! У тебя тоже мозги полетят, если я без предупреждения врежу!

Волька стал полотенцем счищать с себя зубную пасту.

— Инна! — пришла в себя Анастасия Ивановна. И поглядела на свою родственницу так, словно видела впервые.

Инна, все еще находясь в состоянии глубокой ошарашенности, сняла пальцем с оконного стекла каплю зубной пасты и брезгливо попробовала на язык.

— Она откуда присутствует здесь? — спросила Инна и щелкнула хищно зубами.

— От верблюда, — отрезал пострадавший.

— Инна! — снова воскликнула Анастасия Ивановна, — Ты же посещаешь музыкальную школу! Бассейн! Английского языка… репетитора! Или не ты?!

Аргументы были, что и говорить, веские. Но их все равно недоставало, чтобы объяснить происшедшее.

— Аж квакнуло, — ласково посмотрел Волька на разорванный тюбик.

— Я фонарею, — определила свое состояние Инна.

— Инесса! Прекрати! Или я тебя спрашиваю? — впервые добрейшая Анастасия Ивановна вышла из себя до такой степени, что стала путать слова. — Я хочу понять истоки этой разнузданной агрессивности! — гневно рассуждала Анастасия Ивановна. — Это вандализма! О-о, я давно говорила твоему папе! Что я ему говорила? А то, что фамильярность рождает презрение! Нигилизм! И всепрощенческое отношение к жизни рождает безответственность! Вот они истоки. Или не они?

Конечно, откуда могла знать Инна все истоки своего безалаберного поведения и что порождает что… Поэтому она сидела молча на своей второй полке, свесив ноги, и напоминала ворону, у которой стащили сыр. Такой обескураженный был у Инны вид. Вольке вдруг стало нестерпимо жалко ее. И он решил с ней обязательно поговорить и как-нибудь утешить, когда закончится весь этот переполох.

Хлопоты по уборке купе и оказание первой медицинской помощи Вольке заняли достаточно много времени. И как-то скрасили однообразие путешествия. Незаметно наступил вечер. В вагоне зажегся свет. Пролетавшие за окном станции и поселки провожали поезд разноцветными огнями. Волька представил, что они мчатся в коридоре из трассирующих пуль. Иногда он хладнокровно регистрировал очередное прямое попадание. Но вскоре Вольке надоело быть стрелянным бухгалтером.

А потом надоело быть истребителем МиГ–31, летящим сквозь всполохи зенитных разрывов. Надоело есть приторное теплое варенье, которым его усиленно пичкала Анастасия Ивановна, пытаясь, видимо, хотя бы этим компенсировать Вольке ссадину на лбу. Лежать в конце концов тоже надоело. Инна ушла в себя и, как ребенок, дулась, лежа на своей полке. Хотя уходить в себя должен был Волька, как лицо пострадавшее. Просто на глазах таяло всякое удовольствие от путешествия. А потом сумерки за окном сгустились настолько, что, сколько ни смотри в окно, из темноты на тебя будет глядеть только твое глупое отражение с выпеченными от напряжения глазами. Теплый пахучий воздух, залетая в приоткрытое окно, лишь чуть разбавлял вагонную духоту. Где-то косили клевер, белый клевер… Волька закрыл глаза…

— Я ваш отец, — сказал Янчик Пузаковский, важно сплевывая через нижнюю губу. — Крепитесь, ботаники.

— А почему не пришел провожать? — поинтересовалась девочка Инна, скорбно поводя чувствительным, как у мышки, носиком.

— Я заикаюсь, — потупился Янчик.

— Он не шимпанзе в зоопарке, — вступился за друга Волька, но Янчик, наверное, собрался целоваться, потому как достал из-за спины огромного размера зубную щетку.

— Пожалей нервы, — попросила Инна Янчика. — А то я тебя сейчас так расцелую! Свои не узнают!

А собака Шарик не выдержала и зарычала-заплакала…

И Волька проснулся. Кто-то теребил его за локоть. Это была Инна.

Поезд стоял. За окном было светло от фонарей, слышались громкие голоса, стук молотков по вагону. И не было никакой рычащей собаки. Это неистово храпела Анастасия Ивановна.

— Стоянка полчаса. Пойдем выйдем, — прошептала Инна, — а то я сама боюсь.

Как мог Волька отказаться после такого вежливого приглашения?

— Только не разбуди тетю, — прошептала Инна, — я тебя умоляю.

«Как же, — подумал Волька, — разбудишь ее из револьвера!»

Станционные круглые, словно блюдечко, часы показывали полвторого ночи. Около вагона, облокотившись о поручни, стояла проводница.

— Ну дыхайтэ, дыхайтэ… Тилькы далэко нэ видходьтэ, — зевнула она и потеряла к Вольке с Инной всяческий интерес.

И те стали дышать. Именно летней ночью или ближе к утру и нужно дышать. Именно после жаркого июльского дня. Жаль, что не все это знают. Как раз в это время самый сочный, самый вкусный воздух. Его бы продавать в аптеках. За большие деньги. Туда сразу бы выстроились очереди.

Проехал по перрону тракторик-лилипутик, с надрывом волоча за собой длинную вереницу тележек, словно нанизанных на кукан карасей. Прошел сутулый человек с чемоданом в руках с застывшей зевотой на сером от усталости лице. Всё. Всё отдыхало. Поезд — от дороги. Асфальт — от жары. Вокзал — от людей. Люди тоже отдыхали. Неизвестно, от чего. От жизни?

Волька вздохнул. Еще раз вздохнул, поглубже. Как перед прыжком с обрыва в реку.

— Инна, — Волька запнулся, сжимаясь внутри от тягостного ощущения собственной беспомощности.

Инна вскинула на него глаза, как будто только и ждала, что Волька начнет говорить.

— Ночью… ничего, правда? — спросил Волька.

— Чудесно, — ответила тихо Инна.

Звенела тишина в траве, словно последняя, самая тонкая струна в оркестре. В открытую настежь вокзальную дверь были видны спящие усталые люди.