Давно не пахло земляникой - Папченко Александр. Страница 8

— Хоть принимать, хоть есть… — отозвался Волька, — Как лекарство. С повидлом еще ничего, а так — просто отрава.

— Конечно, рентген лучше.

— Рентген приятнее, — согласился Волька.

Жестяная полоса пересекла пол, протянулась по столу и дальше…

— А я один раз, на спор с Янчиком, в рентгене встал на голову, — почему-то вдруг вспомнил Волька. — Закрыла она меня, я встал на голову и стою. Она говорит: «Не дышите!» А я и так не дышу. Даже если бы хотел, не мог бы. А ее как заело. Наверное, увидела пятки вместо грудной клетки. Короче: не дышите и не дышите, говорит. Если бы я с самого начала не дышал — уже помер бы. Назад я перевернуться не могу. Тоска. Жарко. Ну, думаю, сейчас посинею, вниз головой… Вот. А тетка очнулась, да как закричит: «Вы что мне показываете?!» А я хочу сказать: «Помогите» — и не могу. Так как не дышу. Потом двери открывает, а я на нее ногами вперед выпадаю. Представляешь? Что потом было…

— Там ведь очень тесно, чтобы перевернуться на голову, — засомневалась Инна.

— Именно. Потому и поспорили. А если бы не тесно, зачем бы спорить было?

По коридору кто-то прошагал, топая, как слон. Николаев? Хотя это станция такая…

— Надо же… Кто родился в восьмидесятом, им уже по десять лет…

— Жалко, — пошевелился Волька.

— Чего?

— Ну, что по десять.

— Сколько времени быстро пролетело… Потом еще десять, еще десять… Я умирать боюсь, вот в чем дело. Как представлю, что все на меня уставились, а я лежу… А у меня еще что нибудь оттопырилось в одежде, и я поправить не могу… А все смотрят. Если бы сказать Богу, что это нечестно. Почему все остаются, а я… Потом все пойдут дальше жить, как будто меня никогда и не было. А я?

— Ты не думай, — поежился Волька. — На закате солнце какое было? И вон тетка твоя как хорошо храпит, а это всегда перед классной погодой. Так что не забивай голову…

— Жалко, — вдруг сказала Инна.

— Чего?

— Так. Жалко и все.

С ревом и грохотом пронесся встречный товарняк. Смял тишину, оглушил… Ребята вздрогнули и долго молчали.

— А я не люблю громкую музыку, люблю тихую, чтоб почти… Я люблю прислушиваться к музыке. Тогда красивее, — проговорила Инна.

— А я такой… Я могу и громкую музыку. Только на меня действует, когда кричат в песнях. Ты не смейся… Нервы, знаешь, как раздражает? Когда кричат, так от боли, верно? А если просто… или там от смеха, так не кричат. — Волька улыбнулся.

За окном посветлело. Но это был не рассвет, а небо, отраженное в большой воде. Поезд как раз ехал по берегу чего-то. Волька лежал, смотрел в потолок и улыбался.

— А помнишь, как ты врезала мне по голове? Я думал, лопнула башка!

— Конечно, такой взрыв! Ну, думаю, фейерверком мозги разлетаются по стенкам. А тетка, помнишь? У нее по вертикальной завивке поползло.

— А я думаю, какая-то сдуревшая девочка. Ага. Я даже попятился! Я-то думал, ты целоваться полезешь, а тут — прилетает! Ничего себе, думаю!

— Целоваться?!

— Ну да! Ты же, как снайпер, на меня уставилась, я и подумал, что полезешь.

— Не снайпер! Просто убедительно.

— Вот именно — наповал! — усмехнулся Волька.

— А ты сам хвастался!

— Кто? Я?!

— Ты! Ты! Ка-ра-тэ!

— Я?! — Волька рывком уселся, выражая негодование, и опять лег. — Ой-ой, подумаешь! А сама?! Я сочувствовал еще, что отец бросил ребенка, а она: «Мы с ним влюблены со второго класса!» — передразнил Инну Волька.

— А тебе завидно! — привстала на локте Инна.

— Мне?! — Волька опять вскочил и, выражая на лице еще большее негодование, снова лег.

— Тебе, тебе. А что ты сейчас только мне на улице говорил?! Ага? Передать трудно!

— Я?! — Волька вдруг увидел себя со стороны — как он выкрикивает вопросы, постоянно выражая негодование. И уже шепотом, но так же возмущенно продолжил: — Я тебя по-человечески про червяком спрашивал, а ты?! Меня интересовало, как вы едите живьем. И все! А ты, как Шапокляк на Гену. Подглядывать будете!

— Че-че-че… — на Инну напало заикание. — Червяков?! — просипела она и вытянулась под одеялом, как упавшая на острове Пасхи статуя. — Кто ест?!

— Да вы с тетей, — ехидно заметил Волька. — Она говорит, что в ресторане с белым вином, а ты говоришь, что ножом их шпыняешь и они жалобно пищат. — И Волька облокотившись, уставился на вытянутое лицо Инны.

— Тьфу! Тьфу! Дрянь! Фу! — Инна рывком уселась, тоже выражая на лице негодование, а потом легла. — Кого ножом?! Червяков?! Это устрицы, — шипела Инна. — У меня на червяков воображение! И их не вспоминай! — помахала она пальцем перед Волькиным носом. — Устрицы! Раньше их все ели. Если не веришь, в книжках почитай. А теперь это деликатес такой. Как… как… Ну, я не знаю как что.

— Как сервелат, что ли?

— Хуже! А что пищат, я своими глазами читала!

— Ну, так бы сразу и сказала. А то накинулась, как Шапокляк на Гену, — Волька облегченно вздохнул. — А то я все думаю, как же они этих червяков по тарелкам гоняют вилками? Как лапшу или как? Лапшу ведь и то… А они же еще расползаются в разные стороны. Когда на крючок насаживаешь, другое дело, но и то не пищат.

Не дослушав, Инна вскочила на колени и, заткнув пальцами уши, осталась сидеть с закрытыми глазами, как изваяние.

Внизу проснулась Анастасия Ивановна и поинтересовалась:

— Стучали? — помолчала, прислушиваясь. — Не заперто… — Подождала, перевернулась на другой бок и умиротворенно засопела.

Все это время Инна боролась со своим воображением. Волька уныло разглядывал ее, пока ему это не надоело и он не стал бояться, что Инна свалится в проход. Тогда уж тетка точно проснется. Но Инне стало лучше. Она легла, присмиревшая, и прошептала трагически:

— Теперь полгода будут сниться жаренные червяки. Как они расползаются задумчивые…

Волька сочувственно вздохнул и решил отвлечь Инну от плохих воспоминаний.

— А вообще-то ты правильно сказала… Лицо у тебя красивое.

— Влюбился наконец, — ехидно произнесла Инна, но Волька почему-то не испугался. К этому времени он как-то перестал стесняться и подбирать выражения. Наверное, это было чье-то влияние…

— Конечно, — сказал Волька, — когда ты так сидишь с закрытыми глазами, и молчишь к тому же…

— Владислав… — простонала Инна.

— А я такой… Я объективный, лицо у тебя красивое, это факт. Можешь даже не сомневаться. К примеру, нос… Тоже как раз такой, как мне нравится. Курносый.

— Ему нравится, — снова ехидно прошептала Инна.

— Платье у тебя классное. Когда ты там стояла утром. В двери. Просвечивалась, как из гербария этот… лист кленовый. Вот.

Волька глядел на освещенное лунным светом лицо Инны, и на душе у него было непривычно щекотно. Смотрел и лениво думал, какую бы еще наглость сказать.

— Но на вокзал, — вспомнил Волька, — я б, наверное, не поперся, чтоб меня там, как обезьяну, в бинокль Анкудинова разглядывала. Я еще не контуженный.

— Господи! А-нут-ди-но-ва!

— Какая разница, кто на тебя, как на обезьяну, смотрит. — Волька шмыгнул носом и замолчал. Кажется, он сказал все, что хотел, а может, даже и больше.

— Все? — спросила Инна.

Волька пожал плечами.

— И сразу видно, что ты, Владислав, не разбираешься в любви! Вначале нужно было что?

— Ничего не нужно, — сказал уверенно Волька.

— Как это ничего? — поразилась Инна. — А знаки подавать нужно или не нужно? Или хотя бы страдать, чтобы заметно было, что человек помирает? Или там, для себя, зубами скрипеть во сне и жевать подушку? Грезить, наконец!

— Еще чего, — фыркнул Волька. — Зубами — это от нервов. Или от глистов.

— Ну-у, Владислав! Ну ты не… Ну ты вообще, совсем ни капельки, ни вот столечко не разбираешься в любви! — И Инна плюхнулась на полку.

— Я не разбираюсь?! — обиделся Волька, как специалист. — Признаки, признаки… Прищуришься, как японец, до потери пульса и действуешь на человека, вместо того чтобы… — Волька запнулся, — он не знал, что надо делать вместо того, чтобы щуриться. Не целоваться же без предупреждения? Этак дылда Королькова подумает, что влюбилась в него, в Вольку, и начнет его расцеловывать прямо в классе. От такого ужасного предположения у Вольки испарилось нахальное настроение.