Золотые апостолы - Дроздов Анатолий Федорович. Страница 15

Повороты сменились ровным участком, и я опять вдавил акселератор до пола. Огни фар сзади отдалились. Впереди острыми верхушками елей темнел лес, при въезде в него дорога сворачивала влево. Знак "крутой поворот" издалека сверкал в свете фар серебристыми стрелками на красном поле. Все! Или сейчас или никогда…

Я выключил фары и, едва машина влетела в лес, ударил по тормозам и повернул руль. Автомобиль занесло вправо, завизжали шины, с дымом истираемые об асфальт, и, к счастью для нас не зацепив обочину, "бээмвэ" развернулась по-полицейски. Дуня рядом испуганно взвизгнула, но тут же умолкла. Я выровнял автомобиль и, не выключая скорости, прижал педали сцепления и тормоза.

Он не заметил моего маневра. Огни фар на мгновение ослепили нас и тут же пронеслись мимо. В ту же секунду я отпустил сцепление, и "бээмвэ" пулей сорвалась с места.

На то, чтобы сообразить, у него ушло несколько секунд. Еще больше понадобилось, чтобы развернуться на узкой дороге – рисковать, поворачивая по-полицейски, он не решился. Потом надо было разогнаться, пройти поворот… Передо мной же сразу за лесом начинался прямой участок…

Огни "вольво" я увидел минут через пять. Теперь нам надо было первыми ворваться в Горку. На улицах он стрелять не станет. Особенно, если успеть подъехать к зданию милиции…

В этот раз я не осторожничал – входил в повороты на максимально возможной скорости. Он, видимо поняв мой замысел, – тоже. Расстояние между нами хотя и сокращалось, но все же куда медленнее, чем раньше. Взлетев на очередной пригорок, я увидел примерно в километре от нас огни Горки.

Он их тоже увидел и наподдал. Стремительно летя вниз со склона, я увидел, как надвигаются позади огни фар, и в тоже мгновение заметил тяжелую фуру, ехавшую нам наперерез по перпендикулярной дороге. До перекрестка ей оставалось всего ничего, и я вдруг с холодком под ложечкой понял, что мы обязательно столкнемся. Если я не приторможу. Но тормозить сейчас было невозможно…

Я нажал на клаксон и отчаянно замигал фарами. Водитель фуры сообразил не сразу, но потом все же стал притормаживать. Однако фура, видимо, была груженой и продолжала двигаться. Я понял, что до перекрестка остановиться она не успеет. И, что было сил, вдавил в пол педаль газа…

Я что-то кричал не в себе, когда мы пронеслись в одном метра от бампера тяжело груженого мастодонта, и оказались одни на пустой дороге. Спустя несколько мгновений сзади раздался тяжелый удар, и, глянув в боковое зеркало, я все понял. Медленно снял ногу с педали акселератора. Гнать уже не было нужды…

Я не стал спрашивать у Дуни потайную дорогу и поехал уже знакомой. Она, все также сжавшись комочком в своем кресле, угрюмо молчала. Мы быстро проехали знакомой улицей и остановились у дома деда Трипуза. Дуня выскочила и открыла ворота. Она же включила лампочку над крыльцом, и, выбравшись из машины, я отчетливо увидел насколько страшным оказался удар в заднее стекло – оно просело внутрь салона и держалось буквально на нитках.

У дома стояла Рита, нервно сжимая в руках пачку сигарет. Я забрал их, трясущими пальцами вытащил одну и с третьей попытки закурил. Рита смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Я выдохнул горький дым:

– Может, ты хоть сейчас расскажешь, почему тебя так хотят убить?..

8.

Pater noster… Отче наш (лат.)…

Дальше не помню. Мысли в голове теряются и путаются. Опиум… Хороший индийский опиум. Он усмиряет эту страшную боль в голове, когда мозг распирает череп изнутри, словно просясь наружу. Доктор сказал, что это cancer, рак. Иногда мне кажется, что этот огромный красный рак неуклюже ворочается у меня под черепом, откусывает своими клешнями по кусочкам от памяти. Я не помню, какой сегодня день и год, забыл даже, что ел сегодня за обедом, если вообще ел. Слава Богу, что рядом есть Доминик, который не забудет накормить своего хозяина и вовремя подать ему горшок.

Momento quia pulvis es. Помни, что ты прах (лат.). Почему-то эти изречения древних, вызубренные в детстве (у меня были хорошие учителя), всплывают в памяти. Рак, погубив воспоминания последних лет, еще не добрался своими клешнями до детства и зрелости. Надо спешить. Dies actionis exit. Срок для предъявления иска истекает. Как там еще?.. Feci quod potui, faciant meliora potentes. Я сделал все, что смог, кто может, пусть сделает лучше (лат.). Великие говорили красиво – в те времена слова еще что-то значили…

Колеса повозки по самые спицы тонут в пыли, четверка лучших лошадей тянет, надрываясь, – груз внутри не только объемист, но и тяжел. На козлах вместо кучера – Доминик. Помахивает кнутом, время от времени ожигая им по блестящим от пота конским бокам. Не пристало дворцовому эконому графа Чишкевича сидеть с вожжами, как простому кучеру, но на кого еще положиться в такие времена? Самому графу тоже не пристало скакать за повозкой, как рядовому гайдуку. Но… Двое гайдуков, переодетых в мундиры польских улан великой армии великого Наполеона скачут впереди, еще двое – позади. Я, генерал, командующий кавалерийским корпусом, обмундированным и вооруженным за мой счет, скачу в арьергарде, как последний солдат.

Мы выступили из замка утром. Развевающиеся знамена, гром оркестра… Генерал со своей свитой, отправляющийся в лагерь своего корпуса. Домочадцы и челядь долго махали нам платками со стен. Многие плакали – война, кто знает, кому суждено вернуться назад. Императору Франции неизменно сопутствует удача в сражениях, но сколько его солдат и генералов уже гниют на полях под Аустерлицом, Прейсиш-Эйлау, Фридландом? Не всем суждено вернуться назад…

На первом же привале я приказал полковнику вести отряд в лагерь, сказав, что сам буду завтра. Старик Грознецкий понимающе подмигнул – в пяти милях имение Завишей, юная панна Барбара известна всему краю, как коханка свежеиспеченного наполеоновского генерала, и тоже, наверное, желает проститься с ним по-настоящему. В другое время это подмигивание обошлось бы полковнику дорого, но сейчас я лишь робко улыбнулся в ответ. Война все меняет. Пусть думает, что я спешу к Басе. Все остальные тоже будут думать так.

Взяв с собой всего четырех улан, я поскакал по дороге к Завишам. Но уже через милю мы свернули в лес. Со своей охотой я изъездил все окрестные леса, и знаю здесь каждый куст. Обратно к замку мы прискакали еще засветло, и остановились в лесу, ожидая темноты.

Доминик сделал все, как договаривались. Когда мой отряд тихонько подошел к потайному выходу из подземного хода, там уже ждала повозка. Грузить ее пришлось моим переодетым в уланские мундиры гайдукам. Челядь только снесла груз в подземелье. Я специально отобрал самых дюжих из отряда, но даже они кряхтели, выволакивая тяжелые рогожные кули из узкого подземного хода и переваливая их в повозку, на солому.

– Осторожно! – шипел на них Доминик и даже пару раз замахнулся. Я перехватил его руку. Нельзя злить людей, которым, возможно, очень скоро предстоит защищать тебя. Никто не знает, что ждет нас в пути. У этой войны нет фронта. Наполеон стоит в Вильно, его маршалы – в Минске и Борисове, но в Дриссе – лагерь русских. По огромному ничейному пространству бродят отряды французских и русских фуражиров и мародеров. Ночами они, правда, передвигаться не рискуют. Но всегда найдется кто-нибудь сумасшедший…

Возле повозки тихо стоят трое мужиков. Одежда мастеровых, мешки с инструментами. Угрюмые взгляды из-под надвинутые на самые глаза шапок. С началом войны у всех мужиков такие взгляды. Доминик, умница, видя это, не приказал им помогать, а сами они не вызвались. Пусть. Они нужны для другого…

Хорошо смазанные колеса повозки не скрипят, только мягкий стук копыт, да фырканье лошадей нарушает ночную тишину. Полная луна освещает дорогу. Путь далек, а июльская ночь коротка. Нам еще многое надо успеть…

Errare humanum est. Человеку свойственно ошибаться (лат.). Когда Екатерина, эта жалкая немецкая княжна, мужеубийца и распутница, не имеющая никаких прав на российский престол, и, тем не менее, так обожаемая раболепными русскими вельможами, отбросив последние церемонии, свергла своего любовника Понятовского и ввела дивизии в обескровленную Польшу, мой отец рассчитывал подружиться с новой властью. Он присягнул на верность коронованной шлюхе и даже построил в Горке православный монастырь – Екатерина того пожелала. Но время показало, что подружиться с волками нельзя. Они заполонили своими невежественными попами наши земли, всячески притесняя истинную веру. Они не признали дворянство большинства шляхты, сделав моих верных слуг хлопами. Их знать раболепно пресмыкается не только перед царем, но и перед его временщиками, в то время как мои предки диктовали свою волю королям. Мы всегда были абсолютными властителями в своем крае, а сейчас я не имею права повесить хлопа, оскорбившего меня дерзким словом. Сразу наедет суд, и мне придется набивать карманы жадных судейских полновесным золотом. Я, Кароль-Станислав-Казимир-Теофаст, одиннадцатый граф Чишкевич, вынужден спрашивать позволения у полуграмотного временщика, чей отец был простым солдатом, как мне править на земле, принадлежавшей моим предкам еще триста лет назад!