Несладкая жизнь - Царева Маша. Страница 2

Формально Давид Даев учился на экономическом факультете МГУ. На самом деле в университетских стенах его видели редко – слишком много времени отнимал клуб.

И девушки.

За двадцатилетнюю жизнь у него не было ни одной постоянной подружки. Не встретилась ему даже та, с которой он провел бы неделю, не погуливая налево. Девушки, девушки… Блондинки, брюнетки, темнокожие, русские, англичанки, шведки, на две головы выше него, дюймовочки, продажные, бесплатные, дорогие и не очень, редкие красавицы и так себе, прожженные и наивные, молоденькие и опытные, легкомысленные и с серьезными намерениями, из лучших семей и с рабочих окраин. Сам он называл себя girl-addict. Почему-то его образ действовал на противоположный пол как безотказный афродизиак. Еще не родилась та, которую он не взялся бы соблазнить, и стопроцентный успех был ему гарантирован. А к серьезным отношениям, крепкой связи он и не стремился.

Успеется.

В конце концов, ему было всего двадцать лет, и его предопределенное будущее было простым и сладким, как сахарная вата.

Во всяком случае, так казалось самому Давиду Даеву.

А в приволжском городке Углич розовые рассветы и пахнет ванилью. По утрам на набережной особенно хорошо – продавцы матрешек, ушанок и часов с советской символикой еще не разложили свои палатки, иностранные туристы еще не осветили фотовспышками купола главной достопримечательности города – храма на крови царевича Дмитрия, басовито гудящие белоснежные трехпалубные корабли еще не причалили к заросшей сиренью пристани. И только похмельный дворник дядя Валера, по странному стечению обстоятельств похожий на голливудского актера Николаса Кейджа, со свойственный всем хроническим выпивохам меланхолией сметает брошенные кем-то фантики огромной косматой метлой.

Настя Прялкина с самого детства любила раннее утро. Золотые летние рассветы, до краев наполненные птичьим гомоном. И осенние серые, когда влажный асфальт хрустит едва заметной корочкой тончайшего льда. Зимние рассветы похожи на ночь – не отличишь. А весенние так остро пахнут свежей землей, что почему-то хочется закрыть глаза и плакать.

С трудом разлепить веки, ополоснуть лицо ледяной водой из ковшика, опрокинуть чашку сладкого обжигающего кофе и выйти в еще не проснувшийся город.

Парадокс: большую часть жизни Настя Прялкина прожила здесь, в Угличе, но все равно для местных она навсегда останется чужой. Ее называли фифой, выпендрежницей, понтярщицей, на асфальте возле ее дома писали: «Катись в свою Москву, а то хуже будет!» Одноклассники высмеивали ее «ма-асковский» акцент, у нее так и не появилось школьных подруг. Она чувствовала себя инопланетянкой, застрявшей между двух враждебных галлактик.

Москва для Насти ассоциировалась с пропахшей борщами и домашним хлебом квартирой, бабушкиным голосом, громким и властным, застиранным байковым халатом, некогда темно-синим, с большими сочными розами и штопкой на кармашке. Халат Настя помнила отчетливо, бабушку – нет. Словно в Настиной памяти бабушкино лицо кто-то ластиком стер. В Москве она тоже ходила в школу – первый класс и половину второго. Кажется, у нее были друзья во дворе, кажется, она, как и все остальные, вырезала из бумаги кукол, играла в вышибалы и коллекционировала конфетные фантики.

Зато Настя отчетливо помнила тот день, когда они переехали в Углич. Груженая «Газель» долго тряслась по проселочным дорогам, Настю укачивало, подташнивало, мама гладила ее по волосам и скармливала ей «Театральные» карамельки. «Газель» остановилась перед темным бревенчатым домом, слегка покосившимся на один бок, и мама сказала, что здесь они теперь будут жить. Насте дом сразу не понравился, от него исходила какая-то мрачная опасность. Перед домом был заросший крапивой палисадник, прогнившее крыльцо недовольно скрипело, в сенях пахло плесенью, окна были засижены мухами.

– А мы не можем вернуться? – с надеждой спросила Настя.

– Нет, – мама почему-то рассмеялась, а потом погладила ее по голове, – ты привыкнешь. Вот увидишь, здесь гораздо лучше, чем в Москве. Здесь я себя человеком чувствую.

Настина мама была художницей не от мира сего. У нее были длинные волосы цвета спелой пшеницы, маленькое бледное личико, на котором зияющими пропастями смотрелись серьезные темные глаза. Она всегда выглядела гораздо моложе своих лет, хотя специально для этого не старалась. Она носила хламиды ручной работы, какие-то странные цветастые рубахи, широкие льняные юбки, военные штаны, берестяной ободок на лбу. На улице на нее показывали пальцем и еще долго смотрели ей вслед. Соседки называли ее блаженной и, сплетничая о ней, выразительно крутили пальцем у виска.

В Москве мама почти окончила архитектурный институт – с предпоследнего курса ее отчислили, поймав в туалете с косячком. Она не работала ни одного дня в своей жизни.

Настина мама рисовала кошек с человеческими мудрыми глазами. Рисовала штормовое море и белые корабли. Странных людей с прозрачными тонкими руками. Недобро усмехающихся ангелов с пошлыми кудряшками. Какие-то абстрактные цветные кляксы – смотришь на это месиво, и отчего-то на душе становится тревожно. Находились люди, которые считали ее гениальной. Дважды маме устраивали персональную выставку, о ней даже писали газеты, но широкой известности ей это не принесло. Однажды она отправилась в деревню к какой-то своей богемной подруге, и там, в покосившейся избушке на окраине глухого северного леса, на нее снизошло озарение. Она не ложилась спать трое суток – писала картины день и ночь. А вернувшись в город, решила, что отныне ей не место в Москве. Насте запомнилось, как орала на нее бабушка:

– Ты о ребенке подумай! Что она будет делать в глуши? Какое ее ждет будущее?!

– У ребенка будет парное молоко и свежий воздух. В глуши тоже есть школы, это только такие обыватели, как ты, считают, что жизнь заканчивается за пределами их квартиры, – спокойно отвечала мама.

– Не позволю! – заводилась бабушка. – Спрячу паспорт! Лягу на пороге!

В тот же год бабушка умерла – сердечная недостаточность. Мама продала квартиры – и роскошную, бабушкину, на Тверской, и крошечную, в Бутово, где они жили. Большую часть денег она пожертвовала на строительство какого-то храма. Так ей тогда казалось правильным. Упаковала вещи, наняла «Газель» и перевезла восьмилетнюю Настю в старенький бревенчатый дом на окране приволжского городка Углич. Дом отремонтировали, палисадник привели в порядок, Настю записали в школу, мама завела коз и кур. Новая жизнь была размеренной и неторопливой. Постепенно Настя к ней привыкла. Привыкла – но полюбить так и не сумела.

Хотя темный дом перестал казаться неприветливым и страшным, она научилась справляться с вынужденным одиночеством и как-то незаметно для себя самой забыла Москву, старых подружек, бабушку. Наверное, этот провал в памяти был своеобразной защитной реакцией, прививкой от депрессии.

Настя работала поваром-кондитером в небольшой кафешке на набережной. С шестнадцати лет. Никакого специального образования у нее не было – просто с самого детства она обладала особенным даром, чутьем еды. Свой первый тортик она испекла, когда ей было десять. А через год ее мать уже и не думала подходить к газовой плитке, переложив все кулинарные обязанности на Настю, а себе оставив лишь варку крепкого кофе, к которому она питала болезненную страсть.

В целом Настю ее жизнь вполне устраивала. Тихий город, на который словно наложили сонное заклятье, и теперь он окутан аурой засахаренной розовой дремы. Кастрюльки с тестом, которому ее ловкие руки могут придать любую причудливую форму. От мамы пахнет краской и растворителем, печь всегда гостеприимно тепла, в саду растет ежевика, намечается яблочный год, сын соседки опять напился и пытался зажать ее в темном уголке, а Настя отбивалась, смеясь, а потом запиралась в доме, а он беспомощно матерился под ее окном. Пароходные гудки, возбужденные иностранцы, которые после осмотра достопримечательностей непременно заглядывали в кафе, чтобы повысить свой уровень холестерина с помощью ее пирожных.