Маркетта. Дневник проститутки - Нотари Гумберто (Умберто). Страница 9

И мадам Адель объяснила мне, в чем заключается слабость той силы, с которой я должна была вступить в сношения.

Комендаторе – человек лет шестидесяти и вдов уже лет двадцать.

Он крепкого телосложения и толст, как бегемот; жир, висящий у него под подбородком и окутывающий его живот и плечи, воняет боровом и тысячными ассигнациями. Его большая, остриженная под гребенку голова позволяет догадываться о мохнатом теле, покрытом волосами, словно плесенью. Его усы и короткие бакенбарды серо-желтоватого цвета, как бы наклеенные у него под носом и на щеках, похожи на щетинистые лоскутки, снятые со свиного хребта.

В общем, он представляет собой одну из тех вульгарных фигур, которые карикатуристы рисуют в цилиндрах, белых жилетах, с большими цепочками и булавками, изображая так толстого буржуа-банкира-каналью, которого французы характеризуют одной фразой, вполне подходящей к нашему комендаторе: beur a la mode. [9]

И все же я к нему охотно иду; скажу даже больше: я иду к нему с удовольствием и возвращаюсь удовлетворенная.

Эти посещения проходят чаще всего после десяти часов вечера.

Внизу у лестницы ожидает меня старикашка во фраке – его камердинер, тощий и молчаливый, как сфинкс.

Не говоря ни слова, не делая мне даже знака, почти не глядя на меня, он вводит меня через целый ряд коридоров и вестибюлей в пышный зал, ярко освещенный электрическими лампочками, прикрепленными к золоченому потолку.

В зале нет ни мебели, ни картин, со стен спускаются широкими складками тяжелые темные ткани, с мягкими и нежными, как у гобеленов, красками; окна скрыты большими портьерами, спускающимися до самого пола, который весь выложен разбросанными в художественном беспорядке превосходными персидскими коврами, наложенными друг на друга так, чтобы образовался мягкий слой, совершенно заглушающий шум шагов; тяжелые портьеры окон и дверей также не пропускают ни единого звука. Там и сям по углам лежат горы шелковых подушек, красных, голубых, зеленых, белых, вышитых золотом, серебром и жемчугом…

Кажется, будто находишься в зале какого-нибудь властителя, в зале, предназначенном для его детей, чтобы они могли здесь бегать, играть, валяться, падать, не причиняя себе вреда.

Рядом с залом находится небольшая уборная, где я раздеваюсь и вооружаюсь хлыстиком.

Затем я снова вхожу туда, и немного спустя у одной из скрытых за драпировкой дверей чья-то рука поднимает ткань сантиметров на тридцать от пола, и на четвереньках вползает совершенно голый человек.

Это комендаторе, «сила»…

При каждом его появлении я с отвращением думаю о тех, которые ищут дружбы и покровительства у этого мешка с соломой, медленно подползающего ко мне на четвереньках, чтобы обнюхивать и лизать мои ноги.

Он носит бандаж, так как страдает грыжей: она уложена в белый кружевной мешочек, похожий на порт-букет из кружевной бумаги.

Когда я вижу, что он уже приближается ко мне, покачивая головой и обнюхивая ковер, как собака, выслеживающая дичь, я нервно сжимаю в руке свой хлыстик и щелкаю им в воздухе с радостью палача, предвкушающего сладость мучений своей жертвы… Как только он подходит ко мне, я яростно ударяю его хлыстом по спине.

Он испускает легкий стон и поспешно и тяжело отползает в противоположный угол, где зарывается в подушки и лежит с закрытыми глазами, словно собираясь с силами и ожидая, чтобы утихла боль.

Затем он тихо возвращается, на четвереньках. Я ощущаю на своих ногах и бедрах влажное и теплое дыхание этого человека, который бормочет, пыхтя:

– Рай… рай… рай…

В голосе его уже нет ничего человеческого.

Веки его полузакрыты, он обнюхивает меня, словно щенок брюхо матери, ищущий сосок. И мне кажется тогда, что этот человек должен был в течение дня совершить массу гадостей, массу подлостей, которые причинят вред множеству темных, невежественных и забитых людей; мне кажется, что одна я могу судить его за все те преступления, не предусмотренные ни одним кодексом, которые он совершал своими деньгами и ради своих денег, – и я его хлещу, хлещу без сожаления, без жалости, по спине, плечам, пояснице, всюду, хлещу с совершенно непонятным сладострастием, бульшим, может быть, чем то, которое ему самому доставляет мой хлыст.

Вот почему я охотно иду к этому человеку и получаю удовлетворение, мстя за кого-нибудь, кто вследствие несчастья или бессилия должен был склонить голову перед властью его миллионов.

Раз я прочла в газетах, что в Нижней Ферраре, где у него обширнейшие имения, возникли крупные беспорядки. Масса бараков, рассчитанных за забастовку, не хотели уходить и грозили разделаться мотыгами со всяким, кто заменит их. Вмешательство военной силы было неизбежно. Чтобы избегнуть конфликта и успокоить батраков, телеграфировали благодушествовавшему в Милане комендаторе, чтобы он отменил свое распоряжение относительно увольнения. «Не уступлю. Предпочитаю, чтобы поля остались невозделанными». Таков был его ответ; он был напечатан в социалистических газетах, которые я тогда покупала, чтобы следить за делом с точек зрения обеих споривших сторон.

И спустя несколько дней я отхлестала до крови этого неумолимого хозяина.

19-е января.

Сегодня меня позвала мадам Адель.

– Ты, кажется, идешь сегодня к комендаторе, – сказала она.

– Да…

– Хорошо. Так не забудь же его поздравить…

– С чем?

– Ты еще не знаешь? Его назначили сенатором.

– Ах!..

– Будь же дипломатична: он любит, чтобы ему польстили. Кто его знает? Он может в один прекрасный день стать министром.

20-е января.

Поздравления, согласно желанию мадам Адель, я ему принесла и даже, могу сказать, с полным удовольствием. Они, однако, стоили мне целых десять франков – цена нового хлыстика.

1-е февраля.

– Маркетта, гость, – прозвонил голос Полетты, когда я заканчивала в столовой свой завтрак.

– Кто там?

– Адвокат.

Ага! Я совсем забыла, что он должен прийти в час.

Когда я стала подниматься по лестнице, то увидела, что он спускается; лицо его было перекошено…

– А! Ты здесь… – сказал он мне взволнованным голосом.

– А что такое случилось?

– Видела ты Джульетту?

– Нет еще.

– Ах! Он мне изменяет… изменяет…

И бросился вниз по лестнице как ошалелый. Я спокойно вернулась к своему завтраку: я уже знала эту комедию и комедиантов.

Джульетта – депутат парламента.

Молодому депутату лет тридцать пять; он блондин, розовощекий, хорошо сложен, хорошо одет, хорошо обут, с очень элегантной бородкой а ля Генрих III, голубовато-серыми, спокойными и ясными глазами и двойным рядом таких белых и блестящих зубов, что они могли бы показаться вставными.

Это человек с цветущим здоровьем, с солидным доходом, обеспеченным будущим, человек, которому легко живется, человек, не знающий ни печалей, ни забот; человек, реализовавший свои надежды, удовлетворивший свое честолюбие, сухой, холодный эгоист, который не думает, не чувствует, не страдает; человек воспитанный, вежливый, мягкий, обходительный и услужливый, если только то, что от него требуется, не стоит ему ни труда, ни жертв; человек, неспособный совершить ничего преступного, но и ничего хорошего, – словом, один из тех людей, единственное достоинство которых заключается в том, что они умеют пользоваться всеми слабостями, недостатками, ошибками и неудачами других, сами не желая и не вызывая их, но так же, как и прочие, умеют использовать все радости, успехи и триумфы, не затрачивая много сил и не поощряя их.

Ромео же – адвокат. Судя по наружности, ему можно дать лет пятьдесят; он, однако, должно быть, моложе: крепок и силен, как юноша, несмотря на то, что его поблекшее лицо носит следы гнусных страстей; его выпуклый череп – лыс, а испорченное оспой лицо почти без растительности; его маленькие глубоко сидящие серые глазки – с сильным блеском, который по временам сменяется молнией бешеного гнева, либо влажным умоляющим взглядом, полным отчаяния.