Жажду утоли огнем (Сборник) - Серегин Михаил Георгиевич. Страница 31

Мы с Игорьком не ответили. Откуда нам знать?.. А ему-то, Абрамычу, это зачем?..

Григорий Абрамович словно услышал мой невысказанный вопрос.

– Очень не люблю ждать в больничном коридоре, когда людям из моей группы пришивают руки или ноги. А если голову оторвет? Назад не пришьешь… – Он посмотрел на меня и улыбнулся. – Где еще я тогда найду такого психолога?

…Красный Плес оказался забытой богом деревушкой на левом берегу Волги, полностью погруженной во мрак и высокие заросли какой-то травы, как утром выяснилось – крапивы. Было начало третьего ночи. Искать сейчас самостоятельно дом, в котором живет Александр Машков, не было никакой возможности…

Стоило бы, конечно, дождаться рассвета, до которого осталось часа полтора, не больше, но Григорий Абрамович спешил добраться до террориста поскорее. Он приказал Кавээну подъехать к одному из немногочисленных домов, осветить фарами окна, а сам пошел на переговоры с местным населением, если таковое обнаружится… Мы остались ждать результатов его дипломатических усилий…

Григорий Абрамович проболтал минут десять, но зато вернулся с провожатым, который сам вызвался показать дом Машкова. Провожатый оказался мужиком словоохотливым, он трещал всю дорогу, несмотря на то что его подняли из постели среди ночи.

– Машков – дрянь человек, – сообщил нам мужичонка, хотя мы его ни о чем подобном не спрашивали. – Я как рассуждаю? Ты, конечно, можешь сам не пить и других за это осуждать. Это – сколько тебе угодно… Ну, так мы тебя с собой и не зовем! И если заходим иногда, так не для того, а чтобы поговорить. О жизни нашей красноплесской… Ты человек новый, твое мнение нас интересует!

– А кто это «вы»? – спросил Григорий Абрамович. – Много «вас»?

– Мы – это обчество наше, красноплесское, – пояснил мужик. – Петр Степанович, Степан Трофимович и я – Николай! А больше у нас мужиков нет. Баб, впрочем, тоже. Мужики ушли, а бабы разбежались за мужиками… Нас трое осталось, самое оптимальное число… Мы, мужики красноплесские, – население оседлое, а бабы – они кочевники… Вернее – кочевницы. Но это слово иностранное, а по-русски сказат, – сучки они и бляди! Кочуют из-под одного мужика под другого… Но это так, к слову, баб сейчас в Красном Плесе – нет ни одной. Только мужиков трое… Машков – четвертый, но он – дрянь человек. Обзывается на нас. В дом не пускает, на пороге с топором стоит, а нас материт, чертыхается да бесами обзывает!

– Он ездит куда-нибудь? – спросил Игорек.

– Редко! – сделал презрительную гримасу Николай. – На почту только. Но в дом и без него не войдешь. Мы-то поначалу думаем – раз человек все дома да дома сидит, – наверное, он самогонку гонит! Дождались, когда он на почту, – и к нему. А там кобелина во такой – как выскочит из-под крыльца, у Петра подошву с ботинка сожрал, зверюга! Машков его Тензором кличет…

– Машков купил здесь дом? – спросила я.

– Купи-ил? – переспросил мужик. – Да у него купилка не выросла еще… Тьфу на него, не хочу и разговаривать про него больше! Темный человек. Мутный и темный, как самогонка у Степан Трофимыча. Но та хоть за душу берет – резко и конкретно! А Машков – что? Так – обычный говнюк, дрянь человек…

«Рафик» хоть и тащился в темноте еле-еле, но мы отъехали уже порядочно от деревни, следуя указаниям ни на секунду не умолкающего Николая.

– Направо здесь возьми, – говорил он, угадывая дорогу по каким-то ему одному известным приметам. – Вот же и тут, и тут вот – дома же стояли, а теперь? А теперь – пустырь, косогор, пепелище… Разбежалось село – как тараканов стайка… Осталось нас всего ничего. За последние десять лет всего один человек в Красном Плесе поселился – и тот Машков. Пропало село. Где стол был яств, там гроб стоит! Пепелище!

– У вас пожар был, что ли? – спросил Игорек. – Сгорело село?

– Да как же оно сгорит-то? – удивился мужик. – Эт же поджигать надо специально, чтобы сгорело. Да еще и не сумеешь… Не-ет! Разъехались сами – кто куда. Часть в Тарасов – хорошей жизни искать, словно она здесь у них плохая была… Часть в райцентр подалась, в Крутое… Это поселок такой, Крутое называется. Там пивзавод построили, крупный. Рабочих много надо. Так наши прям с домами вместе и переехали туда. Крутыми стали, а мы, значит, красноплесцами остались… А кто здесь дома оставил – растащили ведь по досочке…

– Кто ж растащил, если, кроме вас троих, никого здесь не осталось?.. – спросила я.

– Так мы же и растащили! – Мужик даже удивился: – Кто ж еще?..

Он пристально вгляделся в начинающую сереть темноту и вдруг объявил:

– Вот здесь! Приехали.

Мы вышли из машины, но сколько ни озирались, ничего похожего на жилье разглядеть пока не могли… Наш проводник привел нас в широкое устье какой-то балки, поросшей травой и редкими кустами. Широкий ее конец выходил к Волге и там было чуть посветлее, а сужающийся – тянулся в глубь обрывистого берега. Между поднимающихся постепенно все выше стенок обрыва было по-прежнему темно…

Мы стояли на одном из краев обрыва. Спускаться на машине нельзя было и думать, дорога была слишком крутая, а кроме того – даже те несколько десятков метров, которые мы могли рассмотреть, были больше похожи на трассу для слалома, а не на дорогу. Слететь с обрыва можно было запросто…

– Дальше – пешком, – скомандовал всем нам Григорий Абрамович. – Давай показывай, куда тут дальше идти, Николай.

Мужичок сплюнул и, пробормотав что-то о кобеле по имени Тензор, заковылял вниз. Странно, но пока мы спускались, вокруг посветлело. Как-то сразу стало видно и Волгу с застывшей неподвижной серой водой, и отвесную стену противоположного обрыва, сложенную из какой-то породы ярко-желтого цвета, и залитую густой мрачной зеленью ложбину между стенками обрыва…

Метрах в двухстах от берега, на пригорке, прямо посередине лощины, мы разглядели небольшой дом, издали сливающийся с пестрым песчаником, из которого состоял пригорок, пестротой своих некрашеных стен и облезлой крыши. Вид у домишки был нежилой. Больше всего он был похож на заброшенный сарай, который когда-то стоял рядом с большим добротным домом. Хозяева переехали, дом забрали с собой, а сарай остался на старом месте, поскольку хранился в нем один хлам.