Явление хозяев - Резанова Наталья Владимировна. Страница 13

Кожевник Ламприск с улицы Быка-Небожителя, которого так блестяще аттестовали, поднялся с места. При этом ни Евтидем, ни Опилл не выказали никакого беспокойства. По всей вероятности, Евтидем даже не видел его никогда, или видел подростком, а сейчас перед судьями стоял коренастый мужчина с квадратной бородой и блестящей загорелой лысиной. Он назвал суду свое имя, и подтвердил, что является полноправным гражданином Ареты.

– Но родился ты не в Арете?

– Да, уважаемый. Я родом из Береникеи.

Судьи восприняли это заявление вполне безразлично. Но Евтидем нагнулся и что-то прошептал Опиллу на ухо. Тот вскочил.

– Почтеннейший Демохар! Почтенный суд не должен внимать этому простолюдину! Он не может сказать ничего, проясняющего дела!

– Откуда ты знаешь, что он скажет, а что нет? – проворчал Демохар. – Мы еще вообще ничего не услышали. Продолжай, добрый Ламприск.

– Ты знал в Береникее истца Апрония Евтидема? – перехватил инициативу Сальвидиен.

– Я все его семейство знал. Родитель мой тоже кожами торговал, и был поставщиком у почтенного Квинтилия Евтидема – это, значит, отца Апрония Евтидема. Уважаемый был человек, благочестивый, строгих нравов. Его чуть удар не хватил, когда это случилось.

– Что именно, добрый Ламприск?

– Да когда Апроний в актеры подался. Он в те годы спутался с Фотиллием, владельцем театра, и от него-то наслушался, как он сумеет на сцене народ прельщать.

– Он играл в трагедиях?

– Нет, в пантомимах плясал, на женских ролях подвизался… Он же не такой облезлый был, как теперь, а юнец, собою смазливый. Его так и называли «Розанчик». В театре, почитай, и не знали другого имени. И поклонников у него было много.

Среди судей прошел ропот. Сальвидиен слушал с непроницаемым лицом. Когда накануне Ламприск рассказал ему эту историю, он понял, что дело, по сути, выиграно. Поведай он судьям только то, что благочестивый Евтидем в юности приторговывал своими прелестями, это бы никого не смутило. Нравы в Арете были таковы, что подобное не считалось преступлением, и даже чем-то очень постыдным. Но актер! Актеру не подобает показываться в обществе свободных людей. И если трагикам еще могут простить их ремесло, то мимы – это подонки сцены. Хуже их только цирковые атлеты, убивающие друг друга на потеху толпе.

– Тогда-то Квинтилий Евтидем Розанчика наследства и лишил, – продолжал Ламприск. – И не простил даже, когда Евтидем из театра ушел…

– А почему он бросил сцену? – ласково просил Сальвидиен.

Ламприск широко ухмыльнулся. При этом стало видно, что левый клык у него выбит.

– Так ведь актером-то он был никудышным! Одно дело – любовников завлекать, а на сцене он и повернуться как подобает, не мог, ни двинуться! Не нравился он публике, и все. Его разной пакостью забрасывали, тухлятиной, а один раз даже битой черепицей. После того он из театра и ушел. А вскорости и в Миср уехал. Откуда деньги на дорогу взял – не знаю. Может, кто-то из хахалей подкинул. Только не Фотиллий – он уже разорился и в долговой тюрьме сидел…

По залу катились смешки. Ибо в Арете не сочувствуют неудачникам. Если докатился то того, что стал комедиантом – изволь преуспеть.

– После я и думать о нем забыл. А лет через двадцать, зрелым мужем, переселился я в Арету, глянь – и он здесь. Не Розанчик уж, но при деньгах, жену взял богатую…

– Еще вопрос, почтенный Ламприск. Что сталось с родными Евтидема?

– А умерли они. Квинтилий Евтидем, гордый старик, все городу Береникее завещал…

– Благодарю, – начал Сальвидиен, но Евтидем не дал ему договорить.

– Все это ложь и клевета! Этого никогда не было! Свидетель подкуплен ответчицей!

На предыдущем заседании истец молчал, и Сальвидиен успел подзабыть, как звучит его голос. Сейчас он показался адвокату чрезвычайно комичным, и не ему одному, судя по тому, как были встречены в собрании его слова. Евтидем взмахнул руками, пытаясь добиться молчания, но смех стал только громче. Сальвидиен понял что, собственно, с самого начала смущало его в манерах Евтидема. В Столице ему приходилось слышать у новоиспеченных аристократов неисправимый акцент разбогатевших вольноотпущенников. А у почтенного гражданина Ареты сохранилась разболтанная пластика комедианта.

– Розанчик! – крикнул кто-то в публике.

Сальвидиен не поддался общему игривому настрою, а ответил вполне серьезно.

– Можно послать дознавателей в Береникею и определить, говорит ли свидетель правду или нет, на месте. Только я вынужден напомнить, что при подобных обстоятельствах судебные издержки приходятся на счет истца.

Опилл почувствовал, что ему пора вмешаться.

– Нам не нужно подобное дознание! Какое отношение имеет то, что наболтал этот провонявший кожей клеветник, к иску Апрония Евтидема?

– Может, от уважаемого Ламприска и пахнет кожей, зато розовыми маслами, какими умащают себя продажные развратники, от него не несло никогда! – резко возразил Сальвидиен. – И какое отношение имеют отношения Лоллии Петины с мужчинами к деловым распискам ее покойного супруга? Да и от кого мы слышали о пресловутых этих отношениях? Ламприск, по крайности, говорит о том, что видел и слышал сам. Свидетель истца ссылается на сплетни, подхваченные глупой и безграмотной бабой на рынке и в общественных банях! Нечего сказать, достоверный источник сведений, и вполне достойный нашего истца. Свидетель ссылается, или его служанка ссылается на неких рабов или купцов. Так давайте призовем их к ответу! Забудем даже о том, что мудрый и справедливый имперский закон запрещает рабам свидетельствовать против хозяев. Думается, Лоллия Петина охотно позволить допросить любого из ее фамилии. Уверен, никто из них не станет говорить ничего дурного о своей госпоже! – Между прочим, Сальвидиен и впрямь был уверен – не станет. Он успел наслушаться, как Евтидем обращается с рабами, и не сомневался – никто из челядинцев Петины не жаждет перейти в собственность истца. – Хорошо, заметит достойный судья, свидетельства рабов в расчет не принимаются, но нам упомянули также и о купцах. Так назовите же имена! Молчишь, Евтидем? Молчишь, Опилл? Молчишь, Хармид? Нечего вам сказать, ибо купцы – люди здравомыслящие, и, как бы представители этого сословия не судили о Лоллии Петине, никто из них, будучи в здравом рассудке, не стает утверждать, будто названная Петина растратила состояние, оставленное ей мужем, и поместье Гортины пришло в упадок. Напротив, умелым и разумным хозяйствованием оно приведено в состояние процветания! А в доказательство того – прими, глубокочтимый Демохар, проверенный мной подробный отчет, и ты можешь сравнить, какой доход приносило имение Гортины непосредственно после смерти сенатора Петина, и какой доход оно приносит сейчас, когда управление им совершается по указаниям моей доверительницы. – О том, кто составил отчет, Сальвидиен благоразумно умолчал, иначе все дело было бы загублено. – Прочти – и увидишь, что Гортины находятся вовсе не в том жалком положении, о котором неустанно твердят истец и его клевреты. И стоимость имения многократно превышает ничтожную сумму, указанную истцом. Не справедливого возмещения ущерба – впрочем, мнимого – хочет он, но снедаемый ненасытной жадностью, стремится урвать жирный кусок, надеясь, что высокий суд увлечется грязными бреднями, вращенными в мисрийских притонах, и не разглядит истинной правды.

Сальвидиен передал таблички с записями советникам. Он ожидал, что Демохар заявит о переносе заседания, но тот всего лишь объявил перерыв. Причем судьи даже не покинули своих мест. Потому пришлось оставаться на местах и тяжующимся. Советники читали отчеты и переговаривались вполголоса. Опилл что-то неустанно нашептывал на ухо Евтидему. Когда судебный прислужник спросил Сальвидиена, не угодно ли ему чего-либо, адвокат сказал, что хотел бы освежиться. Слуга принес ему воды, чуть подкрашенной вином – такой напиток особенно хорошо утолял жажду. Поднимая чашу, Сальвидиен поймал взгляд Евтидема, устремленный на него – жалобный и в то же время настолько исполненный ненависти, что, если бы взгляды могли отравлять, решил адвокат, он тут же и упал бы замертво. Сальвидиен усмехнулся и осушил чашу до дна.