Хоббит, или Туда и обратно. Избранные произведения - Толкин Джон Рональд Руэл. Страница 95

   Что касается отношений между Творением и Вторичным Миром. Я бы сказал, что отказ от «использования средств, уже примененных Творцом» является основополагающим свойством вторичного творения, своего рода благодарственным подношением Творцу. Я не метафизик, однако приведенная выше фраза явно попахивает метафизикой, причем весьма любопытной (различных метафизик на свете много, скорее всего, и не перечесть).

   «Реинкарнация» применительно к роду человеческому означает уже не метафизику, а дурного толка теологию. В основе же моего легендариума — в особенности это относится к «Падению Нуменора», которое непосредственно примыкает к «Властелину Колец»,— лежит убеждение, что люди смертны, а потому к ним не следует относиться как к «бессмертным во плоти» [8]. Однако мне непонятно, каким образом, даже в Первичном Мире, любой теолог или философ, если только он не осведомлен лучше других о взаимоотношениях духа и тела, может отрицать возможность реинкарнации как модуса существования, присущего определенным видам разумных существ.

   Полагаю, основные трудности, с которыми я столкнулся, — научного, биологического характера, причем наука заботит меня ничуть не меньше, нежели теология и метафизика. Эльфы и Люди, с точки зрения биологии, принадлежат к одному и тому же виду, иначе они не могли бы заключать между собой браки и производить здоровое потомство (пускай такое бывает крайне редко, оно все лее случается). Кое-кто считает, что основной биологической характеристикой вида является продолжительность жизни; если придерживаться этого мнения, то «бессмертные», «не умирающие от старости» Эльфы попросту не могут состоять в родстве со смертными, как и в Первичном Мире, Людьми. Что тут можно сказать? Биология — всего лишь теория, геронтологи, или как они там себя называют, недавно установили, что старение человеческого организма — штука весьма загадочная и не настолько неизбежная, как представлялось раньше. Кроме того, мне, признаться, все равно, что говорит наука. Родство между Эльфами и Людьми — неотъемлемая черта моего мира, воображаемого, рудиментарно «вторичного», но моего. И если Творцу будет угодно «оживить» его в том или ином измерении, тогда всякий, кто захочет, сможет войти в него и изучать тамошнюю биологию в полевых условиях.

   Пока же мой мир таков, каков он сейчас — честно говоря, порой мне кажется, что не я его создаю, а он «проявляется» через меня, — прежде всего продукт воображения, а описание этого мира — произведение литературное и, не побоюсь сего слова, дидактическое.

(Из письма П. Гастингсу)

 «Властелин Колец» писался для собственного удовольствия: я проверял, способен ли написать большое произведение, и пытался выразить «веру во Вторичный Мир». Создавалась книга медленно, поскольку я старался не пропускать ни единой подробности, и превратилась в конечном итоге в Картину-без-Рамы. Я выхватил из мироздания крошечный кусочек, историю которого и попробовал отразить. Этим, возможно, и объясняется налет «историчности», а также то, что трилогию издали и она пользуется популярностью у множества самых разных людей. Однако понять, как она возникла, достаточно сложно. Оглядываясь назад, на события, последовавшие сразу за выходом книги из печати, я ловлю себя на странном ощущении: мне кажется, что испокон веку нависавшие над головой облака неожиданно разошлись, и на землю вновь хлынул почти забытый солнечный свет. Как будто я стал Пиппином, который услышал Рог Надежды. Тем не менее вопросы «Как?» и «Почему?» остаются.

   Пожалуй, я догадываюсь, что ответил бы Гэндальф. Несколько лет назад в Оксфорде ко мне заглянул человек, чье имя я, к сожалению, позабыл (хотя оно, по-моему, достаточно известно). Его поразило, что многие старинные художники, сами того не подозревая, словно иллюстрировали «Властелина Колец». В подтверждение своих слов он показал пару репродукций. Думаю, сначала ему просто хотелось убедиться, что мое воображение подстегивали не только литература и языкознание, но и живопись. Когда же стало ясно, что я никогда не видел этих картин и к тому же не слишком хорошо ориентируюсь в живописи вообще, он пристально поглядел на меня и вдруг спросил: «Надеюсь, вы не думаете, что написали всю книгу самостоятельно?»

   Вопрос как раз для Гэндальфа! Я неплохо знаком с Г., а потому не стал грубить в ответ. Кажется, я сказал: «Нет, больше я так не думаю». Не правда ли, весьма тревожный сигнал для пожилого филолога, полагавшего, что пишет для собственного развлечения? Но для того, кто считает, что все «инструменты в руках Божьих» несовершенны, заключение вполне логично.

   Вы говорите о «здравомыслии и святости» во «Властелине Колец», который «поистине великолепен». Я глубоко тронут вашими словами. Мне никогда еще не говорили ничего подобного. Однако вот странное совпадение; сегодня я получил письмо от человека, который называет себя «неверующим» или, по крайней мере, лишь понемногу приближающимся к вере. Он пишет: «Вам удалось создать мир, в котором вера как будто существует, но впрямую о ней нигде не говорится; она — свет, исходящий от невидимой лампы». Что можно ответить? Ни один человек не может судить о собственной святости. Она исходит не от него, а через него, и ее не почувствовать, если думать иначе. Кстати сказать, в этом случае «инакомыслие» грозит обернуться презрением, отвращением, ненавистью...

   Разумеется, «Властелин Колец» мне не принадлежит. Он появился на свет потому, что так было суждено, и должен жить своей жизнью, хотя, естественно, я буду следить за ним, как следят за ребенком родители. Мне радостно сознавать, что у него уже нашлись добрые друзья, способные защитить от коварства и злобы врагов. Но, к несчастью, далеко не все глупцы собрались под знамена противника.

(Из письма К. Бэттен-Фелпс)

 ТАЙНЫЙ ПОРОК

(Доклад, прочитанный в Оксфорде в 1931 г.)

© Д.Афиногенов, 2001

   Некоторые из вас, возможно, слышали, что около года назад в Оксфорде состоялся конгресс эсперантистов. Я сам искренне верю в то, что можно создать «искусственный язык» — по крайней мере, для Европы; точнее, я верю в то, что такой язык весьма желателен, ибо он мог бы объединить европейцев прежде, чем Европа падет под натиском остального мира. Кроме того, подобный язык желателен и по многим другим причинам — в частности, потому, что, насколько мне известно, мировая история свидетельствует о неуклонном возрастании человеческого влияния на область нематериального, а также об увеличении числа более или менее «стандартных» языков. Я большой поклонник эсперанто, не в последнюю очередь потому, что этот язык — творение одного-единственного человека, причем вовсе не филолога; следовательно, он представляет собой «человеческий язык, лишенный двусмысленностей и темных мест благодаря упорному труду» (кстати сказать, лучшего описания идеального искусственного языка — применительно к эсперанто, разумеется — я не знаю).

    Не стану повторять все те доводы, которые обычно приводят в защиту эсперанто ярые приверженцы этого языка, поскольку собираюсь говорить о совершенно другом типе искусственных языков. Вы должны извинить меня за то, что я начинаю издалека и изъясняюсь обиняками: того требует тема моего выступления. Ведь я собираюсь ни больше ни меньше, как публично признаться в своем тайном пороке. Итак, начнем — смело и решительно. Я бы мог назвать свой доклад «Словом в защиту Нового Искусства» (или Новой Забавы), если бы личный опыт, довольно дорого обошедшийся, не убедил меня в том, что этот тайный порок — удел не только мой, но и многих других людей, пришедших к нему независимо друг от друга, и что это искусство (или забава) уже давно стало общественным достоянием.

   Впрочем, мои «коллеги» все настолько робки и стеснительны, что даже не отваживаются показывать свои штудии друг другу, поэтому никто из них не знает, кому принадлежит пальма первенства, кто добился выдающихся успехов, а кто остался «позабыт-позаброшен» — чьи работы пылятся в ящиках письменных столов с тем, чтобы спустя какое-то время стать предметом вожделения коллекционеров: в самом деле, американские музеи наверняка будут покупать эти работы (разумеется, не у авторов, далее не у наследников и не у поверенных) — когда это «новое искусство» проторит себе дорогу. Не стану говорить: «добьется признания», ибо признание — процесс утомительно медленный; сомневаюсь, чтобы кому-либо удалось за отпущенный человеку срок создать больше одного настоящего шедевра и нескольких замечательных набросков.