Мастера детектива. Выпуск 3 - Сименон Жорж. Страница 59

— Вам ее почерк известен? — спросил Лурса, открывая самую тощую папку.

— Не знаю, умеет ли она вообще писать. Подождите–ка. Ах да! Два раза она писала у меня письма в санаторий, где находился ее сын. У нее, видите ли, пятилетний сынишка в санатории. А вот почерка ее не знаю.

— Где она живет?

— Рядом со мной, в доме тетки Морю, у старухи во дворе четыре комнаты, и она сдает их по неделям.

Лурса подошел к стенному шкафу и украдкой, почти против воли, отхлебнул глоток рома.

А через четверть часа он уже следом за Джо входил в темный коридор покосившегося домишки. Посредине, на выщербленном полу коридора, стояла непросыхающая лужа. В мощеном дворе — ведра, помойные баки, белье, развешанное на проволоке.

Джо постучал в дверь. Внутри зашевелились. Сонный голос спросил:

— Кто там?

— Это я, Джо. Мне нужно срочно поговорить с Аделью.

Отвечавший, должно быть, лежал в постели.

— Ее дома нет.

— Значит, она еще не возвращалась?

— Возвратилась и снова ушла.

— С Жэном?

— Откуда я знаю с кем.

Над их головой открылось окошко. Из него выглянула голова, особенно странная потому, что луна освещала только одну половину лица, — голова Фляжки.

— По–моему, Жэн ждал ее в коридоре. Ты, Джо, здорово их напугал.

— Мне нужно с ней поговорить, — негромко сказал Лурса.

— Скажи, а мы у тебя подождать не можем?

— Комната у меня не убрана.

Они поднялись по неосвещенной винтовой лестнице. Навстречу им вышла Фляжка в пестром халатике с керосиновой лампой в руке.

— Простите, господин Лурса, что я вас так принимаю. У меня до вас гости были, дважды, ну и…

Она затолкала ногой под кровать эмалированное биде.

— Разрешите, я лягу? Здесь такой холодище…

— Я хочу задать вам один вопрос. Вы работаете примерно в том же районе, что и Адель. Может быть, вам известно, какие молодые люди ходили к ней?

— До или после?

У Лурса невольно вырвался вопрос:

— После чего?

— После Большого Луи! Словом, после всей этой истории! До, я знаю, к ней заходил мсье Эдмон. И даже… Постойте–ка, вам я могу сказать. У него это было в первый раз. Он хотел сделать опыт… Кажется… Словом, трудно было, поняли?

— Ну и после?

— Вот не знаю. Она рассказала мне, что он даже ревел от злости и дал ей сто монет, только бы молчала.

— Вы никогда не видали ее с кем–нибудь другим?

— Подождите–ка. Дайте подумать… Нет! Ведь мы устаиваемся так, чтобы друг другу не мешать. Да и гости стараются проскользнуть незаметно.

— А вы не знаете, куда она могла уехать?

— Она ничего не сказала. Знаю только, что у нее в Париже есть замужняя сестра. Живет где–то около Обсерватории. Она привратница. Есть у нее и брат, он жандарм, но где — мне неизвестно.

Дюкупа разбудил ночью телефонный звонок, и он даже подскочил в постели. Потом позвонили комиссару полиции. Полицейских сняли с постов, их разослали повсюду, кого на мотоцикле, кого пешком. В три часа утра вышел из дома и сам комиссар Бине.

Этой ночью усиленные посты стояли у вокзала, у автобусных остановок, дожидаясь отправки первого утреннего автобуса, а во всех отелях у приезжих проверяли документы.

В восемь часов утра в суде открылись двери; у подъезда под ледяным небом ждали двести человек, напор которых еле сдерживали полицейские.

Это было неизбежно, однако он сердито насупил мохнатые брови: г–жа Маню ухитрилась пробраться в каморку, где под охраной двух жандармов сидел ее сын. И самое нелепое во всем этом было то, что Лурса почудилось как бы веяние первого причастия или свадебной церемонии. Все эти люди с покрасневшими от холода носами шагали, засунув руки в карманы, под ледяным ветром в одном и том же направлении как раз в тот час, когда зазвонили к мессе. Пропуска, которые полагалось предъявлять при входе, адвокаты в мантиях, сновавшие взад и вперед, хоть и без толку, но с важно–озабоченным видом. Наконец, сам Маню, во всем новом с головы до пят, в новой темно–синей паре, которую мать сочла более парадной, в новых лакированных туфлях, которые пахли магазином и поскрипывали на ходу. Уж не она ли собственноручно приладила ему галстук–бабочку в горошек?

И сама она тоже нарядилась как на праздник, даже чуть–чуть надушилась. И плакала, не плача, — такая у нее была привычка. Она бросилась к адвокату, и он на мгновение испугался, что она прильнет головой к его груди.

— Доверяю вам его, господин Лурса! Доверяю вам все, что мне осталось в этом мире!

Ну ясно, ясно. Если бы дело затянулось еще хоть немного, если бы, например, встал вопрос о кассации, он непременно возненавидел бы ее всеми силами души. Слишком уж она хорошая. Всего в ней слишком: и скромности, и достоинства, и прекрасного воспитания, и чувствительности.

Но, с другой стороны, как же ее не жалеть? Она вдова. Она небогата. Она трудилась, чтобы воспитать сына. Подавала ему только самые лучшие примеры, и все–таки он здесь, на скамье подсудимых.

Ей следовало бы быть героиней трагедии, и действительно, временами она была бесконечно трогательна, когда вдруг без всяких причин терялась, забывала, где она и что происходит вокруг, тоскливо озираясь, как заблудившийся в лабиринте города ребенок.

Лурса недолюбливал ее. Что поделаешь? Он был уверен, что Эмилю было тошно в их маленьком, слишком опрятном домике на улице Эрнест–Вуавенон.

— Вы надеетесь на благополучный исход, господин Лурса?

— Безусловно, сударыня. Безусловно.

Началась суета. Каждый боялся что–нибудь забыть. Председательствующий суда, уже облаченный в красную мантию, время от времени приоткрывал дверь, ведущую в зал, стараясь определить, тепло там или нет, потому что все окна затянуло изморозью и в помещение проникал серо–стальной зимний свет.

Лурса заглянул в комнату для свидетелей и увидел Николь, со спокойно–благоразумным видом сидевшую на самом краешке скамейки.

Полиция еще не разыскала ни Адель Пигасс, ни Жэна из Бордо. У Дюкупа был скверный вид, красные, как у кролика глаза, он вообще не мог похвастаться здоровьем, а после телефонного звонка Лурса так и не уснул до самого утра.

— Суд идет!

Лурса с развевающимися рукавами мантии пробивался к своему месту с такой свирепой физиономией, что казалось, будто он сейчас что–то глухо прорычит. Он положил перед собой девяносто семь желтых папок с чувством какого–то зловещего удовлетворения и поглядел в зал, поглядел на судей, на публику, ощущая трепет в каждой жилке.

Приступили к отбору присяжных.

— Нет отвода со стороны защиты?

— Отвода нет.

Джо Боксер был здесь и сидел в первом ряду с видом ближайшего родственника. Перешли к вызову свидетелей, но зал еще не утихомирился.

— Дело, которое мы рассматриваем сегодня, — печальным голосом объявил председательствующий, — весьма щекотливого свойства, и предупреждаю публику, что не потерплю никаких инцидентов и при малейшем шуме прикажу очистить зал.

Г–н Никэ, вот как его зовут! Еще в те времена, когда был жив отец Лурса, г–н Никэ посещал их дом. Пожалуй, ни у кого не было столько доброй воли, как у него. Ее было даже с избытком, и голубые, как у ангела, светлые глаза г–на Никэ призывали всех в свидетели его благородных усилий.

К несчастью, у него имелся подбородок, необыкновенный подбородок, и рот тоже не как у всех. Подбородок был равен по объему всей остальной физиономии и к тому же какой–то неестественно плоский, а вечно полуоткрытый рот шел от уха до уха. Это было уже настоящим физическим недостатком, потому что, когда г–н Никэ задумывался или печалился, люди, не знавшие его, могли подумать, будто он смеется, смеется сардоническим, если не идиотским, смехом.

— Предупреждаю господ присяжных, что прокурор отвел одного из главных свидетелей обвинения — Эктора Лурса де Сен–Мара, чтобы он мог выступить в качестве защитника подсудимого. Впрочем, его свидетельские показания фактически бесполезны, ибо подсудимый не отрицает тех показаний, которые в начале следствия дал господин Лурса де Сен–Мар.