Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence". Страница 59

На венчании среди гостей завидела ее величество и капитан-поручика лейб-гвардии Преображенского полка Алексея Потравского с невестой – как же она хороша с высокой прической и в платье из черно-белого шелка. И как удачно для нее всё сложилось. Просьба отца ее, и многих других купцов, удовлетворена – для евреев с декабря прошлого года введена «черта оседлости». И любимого ее капитан-поручика, разумеется, оправдали за неимением доказательств вины и ввиду заступничества самой императрицы. Но дело о яде приняло неожиданный оборот – в октябре скончался придворный банкир Ричард Сутерланд. Поползли слухи, что Потемкин был отравлен именно в его доме – где в летнее время часто бывал в гостях, и сам же Сутерланд попытался ложным доносом перенести вину на Потравского, известного нелюбовью к князю. А потом каким-то образом банкир отравился своим же ядом… Екатерина отмахнулась от дурных воспоминаний. Пусть Сутерланд перед Всевышним теперь отвечает. Она посмотрела на новобрачных, идущих к алтарю. Белокурый Александр с вытянутым лицом и слегка удивленным взглядом и рыжая Елизавета с веснушками на пухлых щеках. Хорошая пара.

Март 1792 года омрачился внезапной кончиной Петра Павловича. Сгорел за три дня от непонятной лихорадки. Была у Екатерины даже мысль послать за Федорой Тараниной, но ее отговорил Алексей Орлов: «Не пристало, мол, царскому двору бежать за помощью к какой-то знахарке. И вообще…» Что «и вообще» – объяснять не стал. И без того ясно – не сильно расстроила императрицу смерть нелюбимого чада.

Тем более что уже в августе жена второго ее внука – Елизавета Григорьевна – родила здорового сына, чем заслужила любовь всего двора.

Тревожные сны больше не беспокоили Екатерину. Но иногда, держа за руку возлюбленного своего, князя Потемкина, и вспоминая, как едва не потеряла его, она думала: «Одно видение не исполнилось. Значит, и второе сбыться не должно».

Олег Быстров. Поединок

Коричневый дом – тяжеловесное мрачноватое здание в три этажа, что расположилось по адресу Бриеннер Штрассе, 45 в Мюнхене, расцветилось флагами. В обычное время лишь круглая эмблема НСДАП на фасаде слегка оживляла неприступный вид строения. Но сегодня государственные флаги Англии, Франции и Италии украсили балкон второго этажа. Однако больше всего трепетало стягов красных, с черной свастикой в белом круге. Флагов Третьего рейха.

И ни одного красно-бело-синего – ни республики Чехословакии, ни Российской империи.

Мягкая мюнхенская осень подметала мощеные улицы легким ветерком, сдувала к обочинам желтые листья кленов и лип. День выдался тихий и ясный, какие частенько выпадают здесь в начале осени. В такое время приятно пройтись по нешироким улицам и бульварам, посидеть в бесчисленных «biеrestude» с кружечкой баварского темного…

Но не красоты здешней осени и не знаменитое баварское пиво привлекали суровых, сосредоточенных мужчин, что подъезжали к главному входу Коричневого дома на огромных, черных, блестящих лаком автомобилях. Дорогие осенние пальто и шинели с генеральскими погонами, мягкие фетровые шляпы и фуражки, лакированные туфли и начищенные до нестерпимого блеска, высокие офицерские сапоги.

Покидая салоны «Больших Мерседесов», мужчины целеустремленно втягивались в дверь штаб-квартиры немецкой национал-социалистической партии. Навытяжку, каменными изваяниями застыли по обе стороны прохода офицеры СС в черной как ночь форме с витым серебряным погоном на правом плече.

Шел первый час пополудни 29 сентября 1938 года.

Колчак проснулся как от толчка. Комната отдыха при кабинете в Кремле – крошечное помещение с низким потолком: диван, тумбочка, вешалка для мундира, – где премьер ночевал вот уже третьи сутки подряд, показалась особенно тесной. Настолько тесной, что не хватало воздуха для дыхания.

Негромко тикали ходики на тумбочке – два часа ночи.

Адмирал потянулся за стаканом с холодным чаем, сделал глоток. Горький напиток не освежил пересохший рот, лишь связал язык и нёбо.

– Тьфу ты, черт! – тихо выругался премьер и вытащил из коробки папиросу.

Состояние внутреннего изнурения, нехватки жизненной силы – почти отчаяния – было знакомо еще по девятнадцатому году. Омск, середина октября. На фронте затишье после сентябрьских побед, но именно тогда Александр Васильевич понял: все усилия идут прахом. Опереться не на кого, во главе войск амбициозные недальновидные дураки, поставившие единоличную славу спасителей Отечества превыше общего дела, а сами войска раздроблены, обескровлены – ни резервов, ни патронов.

А главное, утрачен боевой дух. Тот единый порыв, что вел солдат и офицеров в начале наступления и благодаря которому были достигнуты столь значительные успехи на фронте. Всё рассеялось как пар, выпущенный из паровозного котла. Упал градус и накал борьбы, жажда победы, и остались лишь шкурные интересы и одно стремление на всех – драпать подальше от фронта, прихватив по пути «на жизнь» как можно больше добра. Разбой, грабеж, повальное пьянство и кокаинизм.

Глухая ночь. Он лежал без сна на застланной койке. Так же остывал чай в стакане, а душа трепыхалась заполошно, словно воробей в кулаке, и что-то стонало внутри – что-то очень важное, без чего, казалось, сама жизнь невозможна и закончится непременно, если вдруг исчезнет эта загадочная субстанция.

Наутро голова была пустой, а тело ватным, непослушным. Но дух жил, и рука сама, нашарив перо и лист бумаги, начертала:

Первое, поднять новое знамя борьбы с большевизмом, и знаменем этим будет низверженный монарх, и под знаком богоданной власти сплотить рассыпающееся и гибнущее Белое Движение;

Второе, издать собственные декреты о земле и вольностях, ущемить интересы помещиков, но привлечь народ, свежие силы, оттянув их одновременно от большевиков;

Третье, договориться с Антантой на новых условиях.

Золотой запас таял, злейшие друзья – французы с англичанами – заламывали такие цены на оружие и боеприпасы, что оставалось только диву даваться. Но и этого мало. Платить придется по самому высшему счету – территориями, концессиями на добычу уральских руд, бакинской нефти и сибирского золота. А иначе ту Россию, которую он знал, любил и называл Родиной, – не спасти…

Получил он, что хотел? Вопрос этот мучил Колчака все двадцать лет, что правил он остатками той великой державы, каковой была Россия когда-то.

Тогда, в девятнадцатом, все получилось. Более года прошло со времени уничтожения Николая Романова и его семьи, но нашелся туз в рукаве – мастерски проведенная группой монархистов инсценировка расстрела в Перми великого князя Михаила Александровича.

Отработали ювелирно – пермские чекисты, если живы, и сейчас уверены, что расстреливали брата Николая II. За достоверность заплатил жизнью секретарь и друг Михаила – Джонсон. Но дело было сделано – великого князя вывели из-под удара, спрятали в Швейцарских Альпах, вылечили его застарелую язву желудка. Наскоро проведенный в войсках плебисцит свел на нет отречение великого князя в марте семнадцатого, и теперь новоиспеченный государь император Михаил II вынужден был принять власть.

Всё прочее тоже сладилось – большевистский бунт утопили в крови английскими и французскими танками, пушками и пулеметами. Так добился он того, к чему стремился?

Помощь Маннергейма Юденичу обошлась суверенитетом Финляндии с присоединением к ней Карелии вплоть до Онежского озера и Ладоги. Мало того – получившие призрачную свободу Эстляндская, Лифляндская и Курляндская губернии, образовавшие Союз Прибалтийских Республик, теперь под финским протекторатом.

Независимая Польша вернула себе Виленскую губернию, – ах, как запричитали паны о былом величии Речи Посполитой! – присоединила большую часть Белоруссии и Украины. И теперь Варшава послушно выполняла директивы из Парижа.

Бессарабия стала румынской. Дальний Восток беззастенчиво грабят улыбчивые, благожелательные японцы.