Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence". Страница 96

– Ну, чтоб красиво. И интересно. Революция.

– Это некрасиво, – нахмурившись, отозвался князь. – И неинтересно.

– А если как бы мультфильм? И летающие цветные ящерицы?

– Если мультфильм и ящерицы – то можно, – подумав, разрешил князь.

– Вроде светлеет, а? – неуверенно спросил Валериан.

– Ну, – засомневался Васильев, раскуривая вонючую самокрутку. Закашлялся. – Может, и да.

– Алеша-то ушел, – вздохнув, сообщил Валериан.

– Да ну? Как это? Куда?

– А не знаю. Собрался вот, и…

Он помолчал. Потом договорил, отводя глаза:

– Я ведь тут… это… Ну, шли мы мимо той, первой могилы. Вчерашней.

– Ну?

– А там шевелится что-то.

– Да ну?

– Что ты заладил – ну, ну! Не лошадь я. Человек.

– Гм.

– Да, говорю, человек там был. Раненый. Недобитый.

– Так раненый или недобитый?

– Да не цепляйся ты к словам, Васильич, и так тошно! Священник вроде. Святой отец там, среди них, один был. Вот он и пытался выбраться. Увидел меня, кричит: «Помоги!». Так тихо кричит, но я слышу.

– А ты?

– А я – что. Страшно мне стало, Васильич. Кто я против них? Блоха против человека. Генералов убили. А я? Я что?

Старик Васильев молчал, забыв про дымящуюся в пальцах самокрутку.

– И что? – наконец глухо спросил он.

– И я…

Валериан вздохнул. Отвел глаза. Договорил тихо:

– Я сказал могильщикам, которые со мной шли – закапывайте.

– И что?

– И они землей его забросали, Васильич. Живого. А я не бросал, нет. Я смотрел, но… Что ты теперь на меня уставился так?! Что?

Он запнулся. Посмотрел на Васильева жалобными, мокрыми от слез, собачьими глазами. Пробормотал:

– Вот и он так посмотрел на меня, Алеша. Он это видел все. А может, просто знал. Он ничего не сказал, просто посмотрел. Как будто я не пойму, если сказать. Как будто я не человек, а… Посмотрел, а потом ушел. Вот как ты сейчас. Васильич!

Васильев сплюнул самокрутку на землю, раздавил и, вздернув худые плечи, пошел прочь.

– Ушел, как дурак! – крикнул ему вслед Валериан со слезами в голосе. – Ушел, как будто есть куда идти! Как будто где-то может быть по-другому!

Васильев не ответил и не обернулся.

Над Пятигорском медленно светлело небо, поднималось солнце, пятная стальные ощетинившиеся облака кровавыми метками…

Наталья Анискова. Отсрочка

Хмур и сер был Петроград весной восемнадцатого года. Разорен и непригляден, как избитый в переулке пьянчужка. Опасно, смертельно опасно было выделяться в этой разрухе благополучием. Впрочем, у кого оно осталось, то благополучие?

К примеру, дамочка в шляпке, спешащая по Дивенской, несмотря на муфту, вуальку и ботики на резиновых каблучках, впечатления благополучной не производила: сразу видно было, что не всё у дамочки гладко – торопилась, плечиком нервно поводила. Не променад она совершала на Дивенской.

Матильда Феликсовна Кшесинская, в недавнем прошлом звезда и слава императорского балета, и впрямь вышла не на прогулку. По Дивенской Матильду Феликсовну гнало тайное и безотлагательное дело.

Впервые она услышала об архивариусе более четверти века назад, когда заканчивала императорское театральное училище. Перед выпускным спектаклем воспитанниц-пепиньерок взбудоражила странная история, которой дали совершенно мистическое объяснение.

Спектакль близился, поделены были роли, пошиты костюмы, отработана половина репетиций. Перемен в составе случиться уже не могло, однако… Исполнительница одной из ведущих партий, отличница Карпухина выбыла из спектакля, неожиданно оказавшись в тягости. Заменила Карпухину пепиньерка из кордебалета, Зоенька Филатова. Казалось бы – скандал и конфуз, но дело выходило более житейское, чем загадочное, таковы уж легкомысленные балеруньи. Однако же Карпухина была вовсе не легкомысленна, а педантична и замкнута, тишайшим образом обитала в дортуаре с десятком других воспитанниц и одна нигде не бывала. Не менее странной оказалась замена выбывшей исполнительницы именно Зоенькой, даже в кордебалете не блиставшей. Странен был и победный блеск в глазах Филатовой – будто не везение свалилось на нее, а пепиньерка собственноручно устроила и чужую беременность, и замену. Вскоре меж воспитанниц зашелестел слух: не просто так торжествует Зоенька, а действительно постаралась, есть в Петербурге некий архивариус, способный переписать судьбу человека…

Над этой сплетней даже по-балетному суеверная Маля Кшесинская презрительно хмыкала. Переписчик судеб в Петербурге, надо же! Как бы то ни было, Зоенька посредственно оттанцевала в спектакле, задержалась на пару лет в кордебалете Мариинского, нашла покровителя и сгинула с глаз театральной публики.

Матильда не вспомнила бы этой истории, не заговори пару лет назад о подобном случае великий князь Сергей Михайлович (для света – покровитель Кшесинской, а на деле преданный друг). Рассказывал великий князь полубайку-полулегенду об изменившем судьбу непутевом гвардейском поручике, в одночасье ставшем капитаном.

Вздрагивая плечиком от волнения и оглядываясь по сторонам, Матильда спешила по Дивенской. Вот он, нужный дом. Темного камня, вытянутый кверху, с узкими стрельчатыми окнами, едва не готический собор. Сходство довершали горгульи над водосточными трубами и тяжелая резная дверь с металлическим кольцом.

Матильда взбежала на крыльцо и замялась на мгновение перед дверью. Что, если всё рассказанное об этом человеке, Вениамине Карловиче, – небылицы?.. Упрямо сжав губы, балерина перекрестилась и взялась за кольцо.

«Граждан Романовых» доставили в Екатеринбург весной. Малочисленную партию арестованных – бывшее августейшее семейство да пять человек самой преданной челяди – сопровождал конвой из ста пятидесяти красноармейцев. За окнами щемяще, издевательски пахло свежим, нежным, цветущим.

Поместили Романовых в особняке горного инженера Ипатьева. Солидный каменный дом, на века строенный, напоминал то ли тюрьму, то ли по-купечески украшенный склад. Потянулись тошные дни, проникнутые неизвестностью и непокоем. Алексей – Бэби, как звали его на домашнем языке – тягостно выздоравливал после тобольского падения с лестницы. Быт ипатьевского дома выздоровлению не способствовал. Арестантам выделили три комнаты – спальню, столовую и просторную залу. Княжнам кроватей не хватило, и девочки ночевали на полу. Стол был скуден, открывать окна не дозволялось. Однако житейские неудобства меркли по сравнению с неудобствами моральными. Красноармейцы-охранники нагличали, донимали княжон скабрезными вопросами и непристойными частушками, воровали, бесцеремонно врывались в комнаты. Беда нависла над семьей отрекшегося императора, тугая беда.

Пускай всё в руках Божьих, но если обратиться к логике, то Романовы нынешнему режиму не нужны, рассуждал Николай. Ни союзниками, ни прислужниками царской семье не бывать. Выслать семью за границу означает собственноручно отпустить на свободу тех, кто может вновь стать законной властью. Значит… Впрочем, Романовы могли пригодиться в качестве заложников. Так что – всё в руках Божьих.

Аликс при «этих» держалась, а наедине не сдерживала упреков. Что Николай дал Бэби вместо трона? Почему не потребует у «этих», почему не поговорит решительно, почему, почему…

Княжны притихли и держались взъерошенной стайкой, общим на четверых комочком нервов.

Один доктор Боткин, казалось, не терзался, будучи занят осмысленным делом – лечением наследника.

Дни тянулись, тянулись, мало отличимые друг от друга. В июне прислали нового коменданта, Юровского. «Большевик с бородой» прозвали его меж собой девочки – борода у коменданта и вправду была примечательная, напоминавшая клок шерсти, выросший вместо рта. Новая метла навела полувоенный порядок – закончилось воровство, драгоценности княжон и Александры Федоровны опечатали и в ящичке передали Романовым на хранение, улучшилось питание. Однако в этом шахматно-строгом разграфлении быта чудилось еще более тревожное.