Сто лет одиночества (сборник) - Маркес Габриэль Гарсиа. Страница 22

– Ну, закончили, — сказал, отряхивая руки, алькальд.

Было похоже, что судья Аркадио его не слышит. Алькальд увидел, как он с закрытыми глазами ищет у стойки табурет, и дал ему таблетку от головной боли.

– Стакан воды, — сказал алькальд дону Роке.

– Холодного пива, — попросил судья Аркадио, ложась лбом на стойку.

– Или холодного пива, — поправил себя алькальд и положил на стойку деньги. — Он заслужил — работал как вол.

Выпив пива, судья Аркадио стал растирать пальцами кожу на голове. В заведении, где теперь все дожидались шествия цирковых артистов, царила праздничная атмосфера.

Алькальд тоже увидел шествие. Сперва на карликовом слоне с ушами, похожими на листья маланги, выехала под гром оркестра девушка в серебристом платье. За ней шли клоуны и акробаты. Дождь совсем перестал, и дочиста вымытый вечер отогревался в лучах предзакатного солнца. И когда для того, чтобы человек на ходулях мог прочитать вслух объявление, музыка оборвалась, весь городок словно поднялся над землей, умолкнув в изумлении перед чудом.

Падре Анхель, наблюдая шествие из своей комнаты, покачивал в такт музыке головой. Эта счастливая привычка, сохранившаяся еще с детства, не покинула его и на этот раз. Во время ужина и позднее он все так же покачивал головой, и перестал только когда закончил наблюдать за входящими в кино зрителями и снова оказался наедине с собой в своей спальне. После молитвы он сел в плетеную качалку и за печальными размышлениями не заметил, как пробило девять и замолчал громкоговоритель кино, оставив вместо себя кваканье одинокой лягушки. Тогда он сел за письменный стол написать приглашение алькальду.

В цирке алькальд, заняв по настоянию директора одно из почетных мест, посмотрел номер с трапециями, которым открылось представление, и выход клоунов. Потом, в черном бархате и с повязкой на глазах, появилась Кассандра и выразила готовность угадывать мысли публики. Алькальд обратился в бегство и, как обычно, совершив обход городка, в десять пришел в полицейский участок. Там его ожидало написанное на маленьком листке тщательно взвешенными словами письмо падре Анхеля. Алькальда встревожил официальный тон приглашения.

– Вот так так! — воскликнул священник. — Я не ожидал вас так скоро.

Входя, алькальд снял фуражку.

– Люблю отвечать на письма, — сказал он, улыбаясь.

Он бросил фуражку в кресло, придав ей, как пластинке, вращательное движение. Под шкафчиком, где хранилось вино, в глубокой глиняной посудине охлаждались в воде бутылки лимонада. Падре Анхель извлек оттуда одну.

– Хотите?

Алькальд не возражал.

– Я потревожил вас, — переходя к делу, сказал священник, — чтобы выразить свое беспокойство по поводу вашего безразличного отношения к клеветническим листкам.

Слова его можно было принять за шутку, но алькальд понял их буквально. Ошарашенный, он задал себе вопрос, как могли эти листки настолько встревожить падре Анхеля.

– Меня удивляет, падре, что они волнуют и вас.

Падре Анхель, разыскивая консервный нож, выдвигал ящики стола.

– Не листки сами по себе меня тревожат, — сказал он немного растерянно, не зная, что ему делать с бутылкой. — Тревожит меня некоторая доля несправедливости, которая есть во всем этом.

Алькальд взял у него бутылку и, зацепив крышкой за подковку своего сапога, открыл ее левой рукой так ловко, что это привлекло внимание падре Анхеля. Из горлышка полилась пена, и алькальд слизнул ее.

– Существует частная жизнь… — заговорил он, но не закончил, однако, свою мысль. — Серьезно, падре: я не знаю, что тут можно сделать.

Падре Анхель сел за письменный стол.

– А вам бы следовало знать, — сказал он. — Ведь вы с подобными проблемами сталкивались. — Он обвел отсутствующим взглядом комнату и уже совсем другим тоном продолжал: — Нужно предпринять что-нибудь до воскресенья.

– Сегодня четверг, — напомнил алькальд.

– Я знаю, — отозвался падре. И, повинуясь внезапному порыву, добавил: — Но, может быть, у вас есть еще время выполнить свой долг?

Алькальд попытался свернуть бутылке шею. Глядя, как он прохаживается от одной стены к другой, статный и самоуверенный, на вид много моложе своего возраста, падре Анхель вдруг испытал острое чувство неполноценности.

– Как вам, должно быть, ясно, — снова заговорил он, — речь не идет о чем-то особенном.

На колокольне пробило одиннадцать. Алькальд подождал, пока замрут отзвуки последнего удара, а потом, упершись руками о стол, наклонился к падре Анхелю. Тревога, написанная на его лице, зазвучала теперь и в его голосе.

– Подумайте вот о чем, падре, — сказал он. — В городке все спокойно, у людей появляется доверие к власти. Любое обращение к насилию без достаточных на то оснований было бы сейчас слишком рискованным.

Выразив кивком согласие, падре Анхель попытался сформулировать свою мысль яснее:

– Я имею в виду, в самых общих чертах, какие-то меры со стороны властей.

– Во всяком случае, — продолжал, не меняя позы, алькальд, — я должен считаться с реальностью. Сами знаете: у меня в участке сидят шесть полицейских, ничего не делают, а получают жалованье. Добиться, чтобы их сменили, мне не удалось.

– Я знаю, — сказал падре Анхель. — Вашей вины здесь нет.

– А ведь ни для кого не секрет, — продолжал алькальд, распаляясь и уже не слыша замечаний священника, — что трое из них обыкновенные преступники, которых вытащили из камер и переодели в полицейскую форму. При нынешнем положении дел я не хочу рисковать, посылая их на улицу охотиться за привидениями.

Падре Анхель развел руками.

– Ну конечно, конечно, — согласился он, — об этом не может быть и речи. Но почему бы, например, вам не обратиться к достойным гражданам?

Алькальд выпрямился и нехотя сделал несколько глотков из бутылки. Форма на груди и на спине у него промокла от пота. Он сказал:

– Достойные граждане, как вы их называете, помирают над листками со смеху.

– Не все.

– Да и нехорошо лишать людей покоя из-за того, на что, если разобраться, вообще не стоит обращать внимания. Честно говоря, падре, — добродушно закончил он, — до сегодняшнего вечера мне в голову не приходило, что эта чепуха может иметь к нам с вами хоть какое-то отношение.

В падре Анхеле проглянуло что-то материнское.

– В определенном смысле — может, — ответил он. И он приступил к подробному обоснованию своей позиции, используя уже готовые куски проповеди, которую он начал мысленно сочинять еще накануне, во время обеда у вдовы.

– Разговор идет, если так можно выразиться, — закончил он, — о случае морального террора.

Алькальд широко улыбнулся.

– Ну ладно, ладно, падре, — сказал он, почти перебивая священника, — не к чему разводить философию вокруг этой писанины. — И, поставив на стол недопитую бутылку, сказал так примирительно, как только мог: — Раз уж для вас это так важно, придется подумать, что тут можно сделать.

Падре Анхель поблагодарил его. Не очень приятно, объяснил он, подниматься в воскресенье на кафедру, когда ты обременен такой заботой, как эта. Алькальд старался понять его, но видел, что время уже позднее и что священник из-за него не ложится спать.

VII

Снова, словно воскрешая прошлое, зазвучала барабанная дробь. Она раздалась перед бильярдной в десять утра, и городок замер в неустойчивом равновесии, как будто она была его центром тяжести. Прозвучали три яростных заключительных удара, и тревога снова вступила в свои права.

– Смерть! — воскликнула вдова Монтьель, видя, как распахиваются окна и двери и люди отовсюду бегут на площадь. — Пришла смерть!

Оправившись от первого потрясения, она отдернула занавески балкона и стала наблюдать давку вокруг полицейского, готовившегося обнародовать приказ.

Голос глашатая тонул в безмолвии, и, как ни вслушивалась вдова, приставив ладонь к уху, ей удалось разобрать всего два слова.

Никто в доме не мог ничего ей толком объяснить. Обнародование приказа сопровождалось обычным авторитарным ритуалом; новый порядок воцарился в мире, и вдова Монтьель не могла найти никого, кто бы его понимал. Кухарку встревожила се бледность: