Купальская ночь - Вернер Елена. Страница 28

– Ну, я вижу, ты совсем загрустила, – Костя очнулся и заглянул ей в лицо.

– Да уж веселого мало, – согласилась она.

Костя провел рукой по гладкой, мокрой древесине креста.

– Я скучаю по Мишке, если честно. Бывало, засидимся у него допоздна, и тетя Света, мама его, приходит нас разгонять, а он выдает это свое коронное: «Прова-аливай, малышня…» Это он нас с Маркелом малышней обзывал. Взрослый выискался, на год старше… Бесились мы жутко, ясное дело!

И Кате показалось, что Костя действительно познакомил ее со своим лучшим другом. Она представила Мишку так явственно, и эту интонацию, и эту хитроватую улыбку, и вихрастую голову. Ей даже стало казаться, что она знала его раньше, видела мельком несколько раз, рослого, рыжего и задорного.

– А сейчас бы он сказал: «Ну, Костян, салага, даешь!.. Барышню на кладбище притащил. Прова-аливай!», – хохотнул Костя, встал с оградки и протянул Кате руку. – Пойдем, мавочка моя, Мишка прав – поздоровались и ладно, что нам с тобой на кладбище делать?

Дождь перестал, и воздух уже опять наливался влажным зноем. Костя проводил Катю до дома и отправился на работу, условившись встретиться позже. А вечером никто из них, словно по молчаливому уговору, не заикнулся о дневной прогулке по погосту. Катя чувствовала, как много это значило для Кости. И с волнением осознавала, что вряд ли он водил туда кого-то еще из девушек.

А между тем наступили вишневые дни. Из вишни варили компот, варенье, делали наливку, Алена пекла открытые пироги, резала квадратиками подсохший вишневый мармелад и посылала Катю на чердак посмотреть, как там сушится ягода. На чердаке было горячо и сухо, как в печи, и к жестяной крыше невозможно было даже притронуться. Сонно и угрожающе гудели осы, свившие два гнезда – в углу и на чердачной двери. В обед алым соком истекали вареники с волнистым краешком, что так ловко залепливала кончиками пальцев Алена.

Катя даже не успела заметить, как быстро все переменилось. Еще несколько дней назад она не знала о Костином существовании, а теперь не могла этого и представить. Он просто пришел, как входят с мороза в дом, принося с собой дыхание стужи и чуть хмельную радость, и занял собой все пространство юной Катиной жизни. Весь ее маленький мирок сошел с ума после того поцелуя под плачущей ивой. Днем она под любым предлогом садилась на трескучий велосипед и, поминутно вправляя ударом ноги сломанную каретку, катила на рыночную площадь. Там, за автостанцией, была мастерская, в которой Костя работал автомехаником. Мастерскую год назад открыл предприимчивый местный делец Маркин, в считанные недели разбогатев на «МММ» – в Пряслене его с долей ехидства и зависти прозвали Леней Голубковым. Завидев Катю, Костя хватал замаслившуюся тряпку, чтобы вытереть руки, и стремительно заключал ее в объятия. Улучив момент, чтобы никто на них не смотрел, касался губами ее шеи, пробуя покрытую испариной кожу на вкус:

– Ты желтая…. – эти слова щекотали ее за ухом.

Потом он снова возвращался к работе, обещая зайти вечером. И не было ни дня, чтобы не заходил – иногда усталый, но чаще нетерпеливый, желающий украсть ее куда-нибудь. И она шла с ним: в парк, где по выходным на летней площадке возле ДК устраивали танцы, или на школьный двор, где на скамейках и спортплощадке собиралась молодежь, и Маркел с серьезным видом подшучивал над визгливыми старшеклассницами. Или на один из пляжей, которых было множество по обе стороны реки в окрестностях Прясленя. У них были и названия, свои, народные, чтобы проще было объяснять:

– Куда сегодня ходили?

– За мост, «направо».

Купались «направо», «налево», «на земснаряде» – самого замснаряда [5] никто из молодежи и в глаза не видел, это название закрепилось задолго до их рождения. Ходили «на Ханское», «на псарню», «за цигельню» и даже «на метро». Последнее название ужасно интриговало Катю до тех пор, пока Костя не объяснил:

– Там в крайней доме, на отшибе, до войны дедок жил, знахарь. К нему вечно бабы деревенские бегали, за снадобьями, припарками, притирками. Матушка говорит, даже за зельями приворотными-отворотными. И звали дедка Дмитро. Дмитрий, значит. А потом он умер, хата завалилась, война прошлась, опять же. И мало кто помнит, почему то место раньше называли «у Дмитро». Поэтому кто помладше, переиначили в более знакомое «метро», так и повелось.

– Никто не помнит, а ты помнишь. Про Дмитро, – многозначительно подметила Катя.

– Ну не про метро же чушь нести? Какое тут метро, когда вокруг берега хмелем затягивает. Я хотел понять, почему так называется – и я узнал. А кто не хочет, тот пусть «на метро» ходит…

Хотя Катя проводила в поселке каждое лето, до встречи с Костей она не знала и половины этих пляжиков, и каждый вечер сулил новое открытие. Хотя главным открытием всегда оставался сам Костя.

Удивительный человек, нисколько не похожий на других ее знакомых. В автомастерской он был серьезный, озабоченно поглядывающий по сторонам, пахнущий солидолом и соляркой. Он копался в моторах, шкурил контакты, перебирал запчасти – делал все то, в чем Катя ничего не смыслила, и в такие минуты он казался ей чуть ли не алхимиком. Иногда Катя задерживалась тут, тихонько сидя на табуретке в углу и наблюдая за Костей, за его ловкими руками. Он чем-то гремел и щелкал, что-то перебирал, припаивал, приматывал, с таким сосредоточенным видом, что хотелось непременно его отвлечь, да вот хоть язык показать. Когда дело не ладилось, по его проступающим желвакам и поджатой губе она угадывала раздражение. Это доставляло ей удовольствие – читать по его выразительному скуластому лицу, что угодно, даже раздражение. Тем более что, когда он поднимал голову и смотрел на нее, глаза его тут же теплели. У него вообще были очень слишком светлые, а потому неуютные глаза, и непонятного цвета – не то бирюзовые, не то бледно-серые, льдистого оттенка лунного камня. Но она уже знала, может быть, единственная на Земле, что в глубине их радужки, на самом дне, таятся рыжевато-золотистые искорки.

И как же она радовалась, когда какой-нибудь бездыханный двигатель, от которого отказался и сам хозяин, вдруг оживал от изобретательной Костиной алхимии. Она хлопала в ладоши, даже не догадываясь, что у Кости от ее безыскусной радости перехватывает дух.

В компании друзей он был совсем другим. Веселым, расслабленным. Говорил он мало, по привычке предоставляя возможность балагурить Маркелу или Ване Астапенко. Скорее, вставлял какое-нибудь меткое словцо. И хотя их компания стихийно образовывалась возле колонки, чтобы за неимением стаканчиков по очереди запить самогон ржавой тепловатой водой, Костя пил редко и совсем немного.

Когда рядом были его приятели, те же Ваня с Маркелом, или разудалые, грубоватые механики из мастерской, Костя и Катя держались целомудренно, даже обособленно, ни объятий, ни сцепленных рук. Такое поведение казалось странным, и Жене Астапенко подружки то и дело докладывали о Косте, рассказывали, что «они даже не целовались». Так девчонки хотели подбодрить ее и дать понять, что все это несерьезно. А вот Ваня наотрез отказался говорить сестре хоть что-то про Костю, и не помогли ни крики, ни давление на жалость и взывание к братской любви. Он не знал, как именно Костя расстался с его сестрой, хотя и сообразил, почему. И про себя оценил этот шаг – по крайней мере, Костя не стал мотать нервы никому, а разрубил все сразу. Белокурый красавец, Ваня не раз к этому времени и сам попадал в щекотливые ситуации, и удивился той ловкости, с которой Костя выскользнул из затягивающегося узла. Только вот Ване было невдомек, что ничто из этого не было выверено логически – одними только чувствами.

Со Степой Катя виделась после истории с библиотекой всего пару раз.

– Ты на него не злись, он парень неплохой. Просто втрескался в тебя по уши, – своеобразно пытался выгородить его Костя. – Знаешь, как переживал утром после Купалы. С похмелья мучился, а больше– от того, что ты слышала, как он блюет в фабричном парке. Вот и хотел книжками вину искупить.