Купальская ночь - Вернер Елена. Страница 29

И Костины выточенные губы растянулись в ухмылке.

– Да ладно тебе, не потешайся! – с укоризной постучала его по плечу Катя. – Он твой брат.

– Ты все время это говоришь. Когда злилась на него, говорила, и теперь, когда перестала, тоже – «он же твой брат»… Сразу видно, что у тебя нет ни брата, ни сестры. Кровное родство – это не самые крепкие узы.

А вот Настена Сойкина даже сперва взревновала Катю к Косте. Но скоро поняла всю бесполезность этого занятия, и как-то отпала, отошла на второй, третий, четвертый план, нашла других подруг. И правильно поступила – Катя все равно что отсутствовала, все ее мысли и чувства были заняты только им, Костей Венедиктовым. Даже хлопоча по дому или в саду, она поминутно вспоминала о нем.

Эта легкая отстраненность на людях не имела ничего общего с неловкостью или невниманием. Катя чувствовала на себе Костин взгляд почти постоянно. И чем был ни была занята его голова, он всегда успевал подать ей руку, если она сбегала с пригорка, предупредить об обрывке проволоки под ногами или паутине, раскинутой меж кустов большими черно-желтыми пауками, и подхватить, если она вдруг спотыкалась, заглядевшись в сторону – или на него.

Костя всегда звал Катю с собой, даже если отправлялся вместе с парнями ловить раков или прыгать с тарзанки. Сначала это вызывало у друзей недоумение, но Катя быстро доказала, что она не какая-нибудь кисейная барышня. Да еще и Маркел то и дело со смехом живописал гонки по огородам на Купалу. Катя бесстрашно сигала в воду с тарзанки и хорошо удила рыбу – попадались голавли и даже щучки с острыми умными мордочками. Вот только не брала в руки раков, землисто-сизых, шевелящих клешнями и усами.

Но лучше всего было, когда они оставались наедине. На каждый вечер и на выходные у Кости был припасен какой-нибудь план. То они ехали на велосипедах за несколько километров от поселка к невысоким белесым холмам, которые назывались меловыми горами, чтобы, пачкаясь в белой меловой пыли, разыскивать «чертовы пальцы», окаменелости с доисторическими моллюсками. То ходили на голубятню и слушали воркование птиц, пахнущих нежно и как-то по-младенчески или по-щенячьи. То смотрели плотину, перегородившую основное русло Юлы в соседнем Марфино. И говорили, говорили, словно торопились рассказать все о себе. Катя вспоминала об их с Аленой жизни в городе, о своем детстве, о бабушке Тосе и дедушке Диме. И они вдвоем хохотали, сопоставляя свои детские переживания.

– Когда в детстве застегивали «молнию» на комбинезоне, мама обязательно прищемляла мне подбородок! Стоишь и ничего сделать не можешь… Тебе повезло, что ты не девочка, – посмеивалась Катя. – У нас ведь еще бантики. Мама завязывала мне прямо на макушке, туго, у меня кожа на лбу натягивалась. К вечеру корни волос так ныли!

– Но ты молчала, как партизан, да?

– Да… Не знаю, почему, – озадачилась она. – Как-то не приходило в голову сказать.

– Да ладно, у меня такая же история, – махнул он рукой. – Батя стриг меня машинкой. А она старая, такая тупая… Захватит клок волос и не стрижет. И батя задумается, а потом как дернет – хрусь! Аж искры из глаз. А я ничего, сижу, терплю. Наверное, с тех пор стричься не люблю, – и Костя привычным движением откидывал со лба отросший кучерявый локон.

Маму свою он в рассказах неизменно называл матушкой, а не мамкой, как почти все местные. В первую же ночь, ту, купальскую, он сообщил, что его матушку зовут Любовью, и все, что она делает в жизни, она делает с любовью. Эти слова намертво вырезались в Катиной памяти, как эталон всех слов на земле. А об отце не говорил почти никогда, если и упоминал, то вскользь, в прошедшем времени. Катя даже думала, что его семья неполная, как и у нее. Но однажды узнала, в чем дело. Они условились встретиться в восемь, на «пятачке». Но до встречи оставалось еще десять минут, а девушка уже была готова, и решила не дожидаться, а пойти навстречу. Не чувствуя под собой дороги, предвкушая скорую встречу, она почти бежала, и спохватилась только у калитки. Остановилась и, уцепившись за опору навеса, заплетенного виноградом, заглянула через забор.

– Степка, сучий потрох, куды вчера обрезок шалёвки [6] подевал?

Это произнес помятого вида мужичонка, седой, лысоватый и явно выпивший. Судя по красно-сливовому носу и одутловатому лицу – выпивший не в первый раз.

– Бать, иди уже в дом, а? – лениво отозвался Степа откуда-то из глубины двора. На пороге хаты появился Костя, свежий, подтянутый, с влажными еще волосами. Он быстро спрыгнул с крыльца.

– А ты куда это собрался? Опять шляться? – это явно относилось к нему. Костя не ответил, распахнул калитку и оказался нос к носу с оторопевшей Катей. На лицо его набежала тень, но он тут же справился с собой, крепко стиснул Катю.

– Привет, мавочка. Пойдем-ка, – и увлек за собой.

А спустя пару дней, утром возвращаясь с рынка вместе с Аленой, Катя увидела Костю. Тот вел, почти волочил на себе отца. Мужчина бестолково перебирал непослушными ногами, и глаза его бесцельно и осоловело блуждали, ни на чем не задерживаясь. Катя посмотрела на Костю, и ее сердце болезненно кольнуло. Он не глядел по сторонам, и поэтому не заметил их. Его взгляд был устремлен ровно вперед, губы упрямо сжаты, и двигался он с усилием, но быстро. Когда отец что-то бессвязно залепетал, Костя встряхнул его, как куль, и потащил дальше. Катя отвела глаза и заметила, что Алена тоже все видела.

Вечером Катя вернулась точно к ужину, когда Алена уже резала хлеб и накрывала на стол. Катя чмокнула ее в щеку и заглянула в эмалированную мисочку, прикрытую блюдцем.

– Мммм, долма [7]!

– Да. Остыла только. Погреть?

– Нет! – Катя шустро подцепила пальцами темно-зеленую, плотно свернутую долму и отправила в рот.

– Да подожди ж ты, дай хоть сметаны налью… – всплеснула руками Алена, но Катя замотала головой:

– Не надо, я так. Вку-усно!

Катя уплетала долму одну за другой, запивая их безвкусным тепловатым чаем, и ощущала, как у нее начинают слипаться глаза.

Алена присела напротив дочери.

– Когда познакомишь-то?

Осоловевшая Катя чуть не подавилась. Распахнула глаза, медленно дожевала. Сглотнула.

– С кем?

– Ой, да брось ты! – мило сморщила нос Алена.

Конечно, Катя давно ждала чего-то подобного. Она и так была удивлена поразительной терпеливостью матери. Ведь она возвращалась почти ночью, с горящими глазами и дрожащими коленками. Каждый раз, приходя домой затемно, Катя обещала себе больше не испытывать мамино терпение. И назавтра же снова нарушала собственное слово. Иногда Алена уже спала, иногда ждала с ужином, как сегодня. Но, вечером или наутро, всегда оставалась спокойна и немногословна. Она не унижалась наказами наподобие тех, что громко высказывала тетя Валя Сойкина. И Катя, когда задумывалась об этом, всегда чувствовала прилив благодарности и обожания.

В ответ на прямой вопрос юлить не хотелось. Но вот что странно: и ответить Катя толком не могла. Познакомить Алену с Костей? Казалось бы, проще простого. Но при этой мысли что-то внутри взбунтовалось, да так, что Катя и сама растерялась.

– Ты хочешь…

– Да, почему нет? Мне хочется увидеть, кто лишил сна мою единственную дочь, – довольно высокопарно выразилась Алена и, почувствовав это, тут же по-девчоночьи хихикнула.

– Хорошо. Скоро познакомлю, – выдавила из себя Катя, уповая на то, что «скоро» – понятие растяжимое.

– Ну вот и славно, – бодро кивнула Алена и поднялась. Но Катя не разделяла ее энтузиазма, особенно после той сцены, свидетелем которой они были утром по пути с рынка. Ведь Алена наверняка хорошо рассмотрела и запомнила парня, ведущего под руки пьяного отца…

Катя не упоминала вслух о Костином отце, а Костя не задавал вопросы о ее собственном. Зато часто расспрашивал про Алену. Он почти сразу заметил, как сильно девушка связана со своей матерью.

В ответ Катя рассказывала, как в первые годы после переезда в Москву они жили в малосемейном общежитии, и Алена, устроившись лаборантом в конструкторское бюро, вечерами подрабатывала техничкой в школе. Но этой работы она не гнушалась, и принималась за нее с присущим ей изяществом. Катя в продленке до вечера ждала маму, а потом помогала ей.