Купальская ночь - Вернер Елена. Страница 38

Наконец она нашла. Прямоугольник земли, ставший последним домом.

Она опустилась на колени прямо на траву, и положила руку на земляной холмик.

– Здравствуй…

Она не могла найти слов, оправданий себе, даже слез. Просто сидела и чувствовала все вокруг: прохладу свежей травы под коленями, сухой шелест пирамидальных тополей, сладкий запах душистого горошка, завившего оградку, и гогот гусей, разбежавшихся от гудка клаксона с дороги.

– Ты здесь… Ты растворяешься во всем вокруг… – пробормотала она. – Я так соскучилась по тебе.

Катерина всматривалась в знакомые черты на портрете. Она не знала, сколько времени просидела так. Она не замечала ни холода, ни усталости в ногах, охваченная ощущением наподобие того, что наплывает во время истовой молитвы в храме. Из этого состояния ее вывел чей-то взгляд. Она почувствовала его на себе, на своих плечах, голове. И обернулась, пытаясь разглядеть, кто это. Но кладбище было безлюдно, как шахматная доска с фигурами: кресты и надгробия вместо ферзей и слонов.

Катерина внезапно разволновалась. Как же так? Ведь Оля сказала, что была тут на Пасху. Стало быть, пять месяцев назад. Почему тогда в крохотном цветнике выполоты все сорняки, и даже земля еще немного влажная, как от вчерашнего полива? Почему деревяшка, которой починена низкая скамеечка, не потемнела за лето? А если она прибита недавно, то кто это сделал?

По пути к Оле она видела Митю, все с той же ватагой ребятни. Они промчались мимо нее на трех велосипедах, Митя сидел на чьем-то багажнике, на его новых джинсах уже зеленело травяное пятно. Катерина хотела крикнуть «держись крепче», но только махнула ему рукой, а мальчик ее не заметил.

Ольга в ответ на вопрос Катерины о цветах и скамейке на могиле только пожала плечами:

– Нет, не я. После Пасхи уезжала к брату на месяц, потом огород, сама знаешь, как-то не до того было. Прости…

– С ума сошла? Ты присматриваешь за могилами, на которых меня не было полжизни. Это мне у тебя прощение просить… Значит, не знаешь, кто хлопотал там?

– Нет. Может… – она задумалась, но тут же качнула головой, спохватившись:

– Да нет, не знаю.

Как предсказывал Маркел, Митя вернулся домой только под вечер. За это время Катерина купила продуктов, приготовила ужин на хлипкой плитке. И поймала себя на том, что начинает обживаться в доме, который собралась продавать.

Сын был уставший, чумазый, но счастливый, и уплетал нехитрую материну стряпню за обе щеки.

– Из-за чего вышла стычка-то? Там, во дворе у Маркеловых? – не удержалась Катерина. Митя вздохнул:

– Они не знали, что такое «макдональдс», а я смеялся.

– И схлопотал?

– Да.

– И поделом тебе, – посмеиваясь, заключила Катерина.

– Да я знаю… Мы ж помирились. Зато потом столько всего было! Мы за реку гоняли, там старый пионерлагерь, знаешь? Мы туда за орехами лазали.

– Сторож вам там не поддал?

– Не! – Митя заразительно засмеялся – веснушчатое Катеринино солнце. – Он спал. А потом Венька меня с кузнецом познакомил! Мам, а он сказал, кузнец этот, что я похож на его друга. Только который уже умер.

– Ох, не надо, мертвых мне и так хватает… – вздохнула она.

– Но он же это просто так сказал! У него там так интересно, в кузнице. Я потом тебя туда свожу. Он завитушку делал на забор, с листиком, а она аж красная, понимаешь, аж красная! Это потому что горячая. А потом мы пили чай с сушками.

– Ты отлично провел без меня день, да?

– Да! – бесхитростно, как умеют только дети, заявил мальчик. – А потом он про Гиростата рассказывал.

– Про кого?

– Ну… – сморщился Митин лоб. – Была такая церковь, для одной богини, в Греции. И церковь очень была красивая, и все ее любили. А один человек, Гиростат…

– Герострат, – сообразила она.

– Да. И вот… Однажды летом, ночью, было очень жарко, все спали в городе. А он принес факел, и поджог церковь. И все сгорело! А потом его осудили, а он сказал, что поджог церковь, чтобы прославиться. А жители тогда сказали, прямо все поклялись, что никогда не будут вспоминать его имя.

– Да, такая вот история… – согласилась Катерина. – Это про храм Артемиды в Эфесе. Мы когда-нибудь с тобой туда обязательно поедем.

– Наверное… Только, мам… Этот кузнец почему-то сказал так странно… Что мы знаем имя Герострата потому, что они пообещали его забыть. Тогда, давно. Что если очень хочешь забыть, то только еще больше помнишь. Это что, правда?

Глава 8. Яблоки у порога

Катя начинала понимать реку. Ее течение, не сильное, но безостановочное, которому исподволь подчинена жизнь поселка. Она и сама втягивалась в это размеренное течение, и ей казалось, что такой – счастливой – ее жизнь останется навсегда.

Лето окончательно перевалило за середину, но никто этого не заметил. Все были увлечены. Катя была увлечена Костей, а Костя Катей. Алена – садом и огородом. Поселок судачил о любовном треугольнике их с Женей Астапенко. Все вскоре уверились, что вши – не более чем россказни, раз уж Катины волосы остались целыми, а Алена не взяла керосин ни у Нелидовой, ни в магазине (в обоих промтоварных работали такие болтушки, что этого бы они точно не утаили).

Алена сделала столько закруток, сколько не делала никогда даже бабушка Тося. Без устали солила и мариновала, закатывала пряно пахнущее лечо [9], из помидоров варила даже варенье. Делала зеленоватый, мятный джем со вкусом холода, всего пару банок «на пробу». Так проявлялась ее тревога, запрятанная глубоко-глубоко, таящаяся под младенчески гладким ее лбом. Зарплата, которую не выплачивают месяцами, а то и по полгода и больше, разваливающиеся колхозы и совхозы по соседству, родное КБ, отнюдь не единственное, где все научные сотрудники и инженеры вдруг стали не нужны вместе с их заслугами, степенями и познаниями. Такая популярная теперь профессия «челночницы», большими сумками везущей сюда польские джинсы и прибалтийскую косметику. Еще недавние коллеги, теперь случайно встречаемые на рынке за прилавками – в кофтах, теплых дутых сапогах и с непременным кошелем из кожзама на поясе. Все то, о чем Алена ни разу ни обмолвилась ни в одном разговоре, заставляло ее без устали полоть и поливать грядки, собирать овощи и делать заготовки на зиму. Словно снова вернулись стародавние времена, когда «зима» означала «голодно», и память о которых живет не столько в голове, сколько в коллективной душе народа, и оттого особенно крепка.

Катя не верила в зиму. Все твердило ей о том, что в этом году зима не наступит. Вода так же блестела в реке и высыхала – выплеснувшись из ведра на асфальт, кузнечики цыкали в дурманящей полыни, по палисадникам цвели рослые знойные мальвы и «коврики»-портулаки, а по окрестным полям вовсю полыхали подсолнухи, вертя за солнцем тяжелыми наивными головами.

Утром, по пути к умывальнику, она сделала крюк и заглянула в их с Костей почтовый ящик. Сегодня там лежала морковка с тремя отростками, у которой Костина рука перочинным ножом вырезала умильную мордочку. Катя захихикали, чувствуя, что такое приветствие куда замечательнее любого «доброго утра». Сразу после завтрака она, не в силах дождаться обеденного перерыва, села на велик и покатила на рынок, в автомастерскую, пожелать ответного доброго утра. Старый расхлябанный велосипед, несмотря на Костины самоотверженные попытки, трещал и скрипел. Бросив его у металлических ворот ангара, она осторожно заглянула внутрь – разведать обстановку.

Сначала ей показалось, что в мастерской никого нет. Жаркий воздух от нагретой железной крыши, легкий ветерок метет по пыльному полу. Прямо у входа мотоцикл – собираемый Костей в свободное время, постепенно, из разных деталей, еще не полностью готов, но уже не похож ни на один заводской. Тут до девушки донеслись голоса: Костины и еще чьи-то ноги торчали из-под облупленного, с гнутым крылом и проржавевшим бампером желтого «москвича». Катя поозиралась по сторонам, чтобы не напороться на хозяина мастерской, и подошла ближе, слушая Костин баритон, отдающий эхом под днищем.