Купальская ночь - Вернер Елена. Страница 41
Теперь она лежала, окутанная упавшим небом, и глотала слезы. Незабудковый браслет, оказывается, ничего не гарантировал.
Она почувствовала на себе взгляд и привстала. Ночь была звездная, безлунная, вокруг ничего не разглядеть. Катя затаила дыхание, прислушиваясь. Шорох, еще…
– Это ты? – выдала она себя.
Шорох повторился, затрещал смородиновый куст и раздался кошачий вопль, за ним другой, и угрожающее шипение. Значит, всего лишь бродячие коты шныряют по огородам.
С реки донесся лягушачий гомон. Катя побрела к дому. Погруженная в мысли, она только на крыльце вспомнила, что вылезла через окно и что входная дверь заперта изнутри на щеколду. И тут в тусклом свете фонаря за калиткой ей на глаза попалось яблоко. Большое, оно белело на темных досках крыльца прямо у порога. Не раздумывая, Катя схватила плод и понюхала – яркий свежий запах летнего дня. Через тонкую кожицу пальцем продавила хрусткую мякоть, и тут же, не стерпев, с наслаждением вгрызлась в нее. Белый налив. В ветлигинском саду этого сорта нет, значит, кто-то принес. Кто же еще, как не…
Она громко хрумкала в темноте, пока не съела все, даже сердцевинку с плотными зубками зернышек. Яблока вкуснее она в жизни не ела.
А за завтраком уже решала сложный вопрос. То ли дождаться еще одного Костиного шага к примирению, то ли сделать свой, ответный, и побежать к нему прямо сейчас.
Перед ней стояла стопка ноздреватых блинов. Заведенные на простокваше, кружевные, с желтым оплывающим островком масла посередине. Алена сидела у окна и, надев очки, читала книгу. Катя свернула верхний блин уголком, макнула в плошку с медом и быстро понесла ко рту, но золотая капля все же упала на клеенку, протащив за собой медовую леску.
– Поставь ближе тарелку-то, – Алена отвлеклась от книги и посмотрела на дочку поверх очков, иронически и дружелюбно. Со вчерашним днем ушла в прошлое и их ссора, как страница перевернулась, без бурных примирений и извинений.
Катя ела и следила за ползающей по столу осой. Она загадала: если оса найдет каплю меда на клеенке, значит, Катя сразу после завтрака идет к Косте. А нет – так нет. Оса долго тыкалась в пиалку со сметаной, потом недовольно жужжала рядом с закрытой банкой меда, бродила по ее стеклянным стенкам. Катя глядела на нее не отрываясь, даже жевать забыла. Оса попалась какая-то несообразительная. Она почти доходила до капли, но тут же сворачивала в противоположную сторону, волновалась, взлетала и снова беспокойно садилась и ползала по клеенке, по краю тарелки, по еще теплому блинчику, по банке.
Катя воровато покосилась на Алену. Мать сидела, забравшись с ногами на диван, и полностью погрузилась в книгу. Тогда девушка взяла ложку и стала пододвигать осу в правильном направлении. Той не понравилось, что ее потревожили, крылышки ее завибрировали, и она поднялась в воздух, но тут же снова села. Катя не сдавалась, осторожно направляя ее суматошное движение. Через пару минут, намотав несколько бестолковых кругов, оса все-таки присосалась к медовой капле. Девушка вскочила и бросилась к шкафу.
По пути она гадала, почему Костя оставил яблоко на пороге, а не в почтовом ящике. И пришла к выводу, что он шел мириться, но в последний миг смутился, положил яблоко у двери и смылся. Она могла себе представить, как это было. И хотя ее вывод был не таким уж логичным, ей очень хотелось, чтобы все произошло именно так. Или чтобы теперешние ее переживания были созвучны переживаниям Костиным, потому что в дверях автомастерской она вдруг оробела и не смогла и шагу ступить внутрь. Хозяина мастерской не было и, видимо, работы тоже. Костя сидел вполоборота к двери на перевернутом ящике, опершись подбородком на кулаки, и испепелял взглядом дешевый китайский будильник. Она тихо остановилась в дверном проеме, и с минуту смотрела на него. Это благословенное мгновение, когда украдкой можно любоваться им настоящим. Высокая острая скула и впалая выбритая щека с лежащей на ней тенью. Вздернутый бантик губы. И эти руки с большими продолговатыми ладонями и длинными пальцами, при одном взгляде на которые у Кати почему-то всегда перехватывает дыхание, и становится немножко стыдно. Костя был задумчив и сумрачен, сосредоточенно следя за старческим движением стрелок, и напомнил ей врубелевского Демона.
Не почувствовать ее взгляд было невозможно. Он медленно повернул голову, с легким недовольством желая узнать, кто потревожил его уединение. И тут же вскочил:
– Ты пришла.
Он в мгновение ока оказался подле Кати, порывисто прижал ее к себе и замер. В ее теле отчетливо отзывалось пульсирование его крови. В эту секунду будильник разразился сиплым докучливым треньканием, все нарастающим. Костя усмехнулся в ее волосы, прошептал:
– Приятный звук, правда?
– Нет, – с облегчением засмеялась она.
– Как это нет, когда да! Если бы ты не пришла, я бы сорвался по этому звонку и помчался к тебе.
И тогда она тоже поняла, что трель будильника не лишена приятности.
– Пойдем. У меня обед, – он выудил из кармана ключ от мотоцикла. Только сначала пообещай мне кое-что.
– Что же?
– Ты будешь рассказывать мне все. Что ты думаешь, чего хочешь. Что делаешь и делала. Вчера…
– …было вчера, – перебила его Катя.
– Да, но… Я не хочу, чтобы такое повторялось. Все что угодно, только не ставь меня больше в это дурацкое положение. Я должен знать все первым, хорошо? Целуешь ли ты моего брата, или он тебя, или…
– Стой, стой! – замотала головой Катя. – Никаких «или»!
Костя вздохнул. Он был взволнован, лоб перерезала глубокая требовательная морщина.
– Просто пообещай, что я буду знать. И если когда-нибудь ты захочешь уйти, или… просто скажи мне сама. Если мне расскажут об этом другие…
– Костя. Зачем ты это говоришь! Я никогда…
– Просто запомни это, и все. Больше мне ничего не надо.
Он смотрел на нее в ожидании. Катя кивнула и потянулась к его губам:
– Обещаю.
– Поехали, кое-что покажу.
Прежде Катя не каталась на мотоцикле. Это было захватывающе. Крепко обнимая сидящего впереди Костю, распустив волосы, мечущиеся по спине черными змеями, она казалась себе взрослой-взрослой героиней кинофильма, и по-детски радовалась этому. Сегодня она чувствовала себя действительно красивой. Оказывается, для этого не нужна была латвийская косметика – только взгляд одного человека.
Костя повел ее за фабрику. Несколько дореволюционных построек, из красного кирпича, с высокими окнами, кое-где застекленными и уже выбитыми, кое-где замощенные зеленоватыми толстыми стеклоблоками. Проходная и административное здание выходили в фабричный парк, остальные корпуса были ниже по уровню, спускаясь на самый берег. После развала союза фабрика как-то быстро пришла в упадок, и сейчас ничего не производила, оставив рабочих сиротами. Буйная южная растительность стремительно захватывала фабричные территории, и на крыше цеха и в окнах качались теперь молоденькие акации, весной белоснежно цветущие, а все остальное время покрытые цепкими колючками. За проходной в овраг сбегала неприметная тропинка через заросли – по ней мальчишки обычно ходили «на метро». Костя помог Кате спуститься. Здесь были настоящие джунгли, влажно и жарко, и все кусты затянуты бело-зеленым хмелем, будто на них накинули кружевную безразмерную сеть. Вокруг порхали мотыльки и ультрамариновые стрекозы, с четырьмя длинными крылышками вместо двух. Вкупе с высохшим руслом канала фабричного стока, с бетонными стенами и свинцово-серым дном, испещренным глубокими трещинами, и разноцветным стеклянным и плиточным боем, усеявшим тропку, пейзаж казался апокалипсическим.
Костя остановился прямо у задней стены фабрики. Катя проследила за его взглядом – на кирпичной кладке белой автомобильной краской было выведено:
«Знай.»
Не просьба, не напоминание – приказ, с веской точкой в конце.
– Мой вчерашний крик души, – ухмыльнулся он. – Еще одной ссоры с тобой я не переживу. Это хуже, чем сломанные ребра.
– «Знай» что?
– Что я люблю тебя, – выпалил он. – Пока ты не будешь этого забывать, ничего плохого не случится.