Купальская ночь - Вернер Елена. Страница 44

– И что, ты меня затыкаешь? – нахмурилась Алена.

– Нет, просто… Вот ты его получше узнаешь, и все это, все эти слова возьмешь назад, хорошо?

– С чего ты решила, что я хочу узнавать его получше? – довольно резко и даже высокомерно отозвалась мать. Катя оторопела и не нашлась с ответом.

Когда снаружи раздался громкий стук, они обе нервно обернулись.

– Костя! – Катя тут же оказалась рядом с ним. Его взгляд ласково скользнул по ее лицу вниз, до губ, и снова до глаз. Потом он поздоровался с Аленой. Та, вопреки Катиным опасениям, приветливо кивнула, и Костя шагнул к ней, выводя из-за спины руку с сиреневым пучком каких-то метелок.

– Это вам.

– Мне? – Алена почти испугалась и замерла настороженно.

– Я… Мы так в прошлый раз ввалились, с Катей… Я решил, надо как-то более прилично.

Костино лицо озарила быстрая, широкая улыбка. И он настойчиво тряхнул букетиком, протягивая его Алене. Ничего ей не оставалось, как взять. Катя облегченно перевела дух.

– Это лаванда.

– Боже! Та самая, горная? – ахнула Алена, и тут же поднесла сиреневые метелки к лицу. – Как пахнет, мммм…

– Это матушка моя выращивает. Оправдывается, что от моли… – Костя усмехнулся, и Алена в ответ понимающе хмыкнула. В это же мгновение банка, в которую она только что долила кипятка, громко звякнула и, лопнув, распалась на части. Рассол плеснул, посыпались помидоры и осколки. Алена схватилась за ошпаренную руку.

– Черт!

Катя засуетилась, сбегала за картофелиной и, несмотря на материны уверения, что все в порядке, заставила ее приложить картошку к ожогу. Стало ясно, что на сегодня засолка окончена.

Втроем они поужинали. Кате стало казаться, что Аленин разговор с ней перед Костиным приходом ей просто почудился. Потому что в присутствии молодого человека мать держалась вполне приветливо, ничем не выдавая своего неудовольствия. Она с неподдельным интересом слушала его рассказ о школьных курьезах и посмеивалась, когда он поведал, как принес в класс двенадцать хрущей [10] в коробке из-под патронов и на физике выпустил их. Костя рассказывал, активно артикулирую, морща лоб, на котором уже не разглаживалась тонкая морщинка, подкрепляя речь движениями рук, словно дописывал слова пальцами.

К чаю с красносмородиновым желе они выяснили, что у Алены и Кости был один и тот же, нелюбимый учитель химии, и достигли, кажется, полного взаимопонимания.

Наконец, ребята засобирались. Алена, задумчиво оглядев вот-вот опустеющую кухоньку, решила отправиться на рыбалку:

– Вечерний клев.

– Вы еще и рыбачите… – по голосу Костиного отношения было не понять. Но все трое знали, рыбалка в Пряслене – занятие чисто мужское.

– А ты? – живо отозвалась она.

– Редко. С друзьями. Бывает, что и с фарой. Иногда сам, с бреднем.

Катя испытующе поглядела на Алену. Костя рыбачил с бреднем, чтобы добыть пропитания скромно живущему семейству, а Алена с удочкой – чтобы насладиться покоем. Разница очевидна, – уныло согласилась она про себя. Но все равно мама не права, что Костя ей не пара! Как будто в конце двадцатого века еще может существовать разница положения… Да и не принцесса она, черную икру ложками не ест. Такие предрассудки, смешно даже думать всерьез…

Но все это мигом улетучилось из ее маленькой головки, стоило ей и Косте остаться наедине, у дальней калитки.

Алена и вправду отправилась рыбачить: через пару часов, наматывая круги по поселку и проходя мимо моста, они заметили ее в камышах, стоящую на чужой (здесь это было в порядке вещей) лодке с удочкой в руке, застывшую то ли в задумчивости, то ли в созерцании, над неподвижным поплавком.

Все было исхожено вдоль и поперек. Исхожено так, как бывает, когда пойти некуда, а расстаться невозможно. Костя предложил прокатиться на станцию, а Катя с испугом отказалась: то, что на свете есть железные дороги, напоминало ей о том, что есть и места, куда они ведут, точнее, уводят из Прясленя, и увозят тоже. Так оба впервые признали, что наступил август.

Заметно было давно. В лугах иссохли травы. Кукуруза, которую они рвали на обширных, простирающихся, сколько глаз видит, полях, перестала быть молочной, и ею уже невозможно было перекусить по пути с дальнего пляжа. А в реке за ночь остывала вода. Зато поспевали семечки в подсолнухах, и теперь ни одна гулянка с друзьями не обходилась без этих ячеистых блюдец с колючим мясистым черенком, резким запахом и вылущенной сердцевиной.

Вот и сейчас после чьих-то посиделок на трибунах маленького стадиона остались засыпанные шелухой сиденья. Костя широкой ладонью смахнул со скамьи сор и привлек к себе Катю.

– Занятия у тебя начинаются… когда? Первого сентября?

Голос у Кости прозвучал глубоко, ровно, как и всегда. Ничем не выдавая волнения.

– Да, – прошелестела Катя, и тут же встрепенулась, – но я уже все обдумала. Я останусь почти на весь сентябрь, потом нагоню, подумаешь! Мозгами Бог не обделил.

– Это уж точно, – Костя щелкнул языком и воззрился на нее скептически:

– Только вот вроде умная ты… Но все равно веришь, что мы вот так сможем? Ты там, а я тут?

– Я буду приезжать на каникулы. И на праздники. Первый у нас какой? – она наморщила лоб. – Седьмое ноября же не отменяли? Вот, на седьмое тогда приеду. Время пролетит – не заметишь.

Ложь. Оба узнали ложь в этих словах. Потому что даже в Пряслене они отбрасывали каждую прожитую секундочку, чтобы приблизить встречу. В двух с половиной месяцах осени таких секунд насчитаются миллиарды…

Катя посмотрела на него нарочито бодро. Костя отвернулся и стал вглядываться в горизонт, где громоздились свинцово-розовые горы.

– Я не смогу так. Если ты хочешь уехать, а меня оставить тут, то лучше нам сразу расстаться.

Внутри у Кати, где-то у пищевода, холодно всплеснула скользкая маленькая рыбешка отчаяния.

– Расстаться?

– Ты там, я тут. Когда ты приедешь, все уже будет не так. Лето закончится. Я знаю, как это бывает. Ты не первая, кто приезжал отдыхать на каникулы. А осенью… Будет моросить дождь, такая мерзкая водяная взвесь, или пробрасывать снег. Парк, – Костя обвел взглядом громады каштанов, обступающие стадион и аллеями идущие к реке и ДК, – весь облысеет. Ветер будет гонять сухие листья, а потом их прибьет дождем, и они скиснут и превратятся в коричневую гниль. А навстречу пойдет долгая, беспросветная зима, глухая и слепая. Как и всегда. Ты ни разу не была тут зимой. Мужики к обеду напиваются в слюни, от тоски и скуки.

Катя сжала кулаки, чтобы ногти больно впились в ладони. Костя продолжал:

– Ты хочешь приехать ко мне и увидеть все это?

– Я бы приехала… – она откашлялась, – и увидела тебя. И больше ничего…

Он взял ее за подбородок, повернул лицо к себе и мимолетно поцеловал. А потом оторвался, не закончив:

– Я поеду в Москву. Вот и все. Какие еще могут быть решения?

– Ты? – она плохо соображала. – Как…

– Я могу там делать то же, что и тут. Какая разница? Найду работу, комнатенку какую-нибудь. За старшего останется Степка, накажу ему присматривать за матушкой и отцом, а я им денег присылать буду. Ничего, выкручусь, главное, что ты будешь рядом. Тем более что тебе в октябре исполнится восемнадцать. Ты сможешь стать моей женой, и тогда… Ну, что скажешь?

Ее ужасно затошнило от волнения, спина стала липкой и холодной, в мелкую мурашку. Она откинулась, легла на скамью трибуны. Ее глаза уперлись в высокое, уже темнеющее небо, которое, конечно, слышало все, и не высказало никаких возражений.

– Ты не бросаешь меня, не уходишь? Я боялась, что ты уходишь…

– Ты у меня такая боягузка… Куда мне теперь идти?

Он тоже прилег на скамью, валетом, так что их головы легли щека к щеке. И пока она смотрела в небо, он шептал бессвязную чепуху ей в самое ухо, уже выяснив, что ее шея и уши невероятно чувствительны. Он то целовал мочку, то бормотал неразборчиво, только чтобы низкие тона голоса еще больше разволновали ее. И несмотря на то, что со стороны все смотрелось вполне целомудренно, во всем Пряслене не было сейчас менее целомудренного занятия.