Купальская ночь - Вернер Елена. Страница 52

А назавтра, назавтра все уже было чужим. Катя ненавидела это ощущение отъезда. В животе пусто и холодно, неприятное брожение, внутренние мурашки. Да, впереди, как лента из клубка, уже разматывается дорога, но нога еще не прижала к земле ее пыльный край. И ты уже не принадлежишь пункту А, но и до пункта Б далеко. Как будто тебя нет вообще в этом мире, нет тебе места здесь, ты – нигде. Те, кто остаются, уже не связывают с тобой своих планов, их жизнь потечет от тебя отдельно. А для тех, кто в пункте назначения – тебя еще нет. Тебя не знают, даже если знакомы.

Ты не существуешь.

Обычно Катя стремилась скорее в путь, чтобы прервать это тягостное безвременье и безместность. Но сегодня она хотела наоборот, забыть и изгнать. Чтобы вернулся какой-то из дней прошлой недели, или июля, когда еще – и вишня, и душные ночи, и Костины рассказы, и лодка, и все это не омрачено привкусом сентября.

С Аленой она не разговаривала. Наказания страшнее у нее для матери не нашлось, и в этот день как никогда она чувствовала свою беспомощность. Алена подавила ее, сломила, и Катя не могла ее простить, сердце все было измазано обидой, как вонючим дегтем. Когда в какой-нибудь книге разлучали героев, Катя всегда сердилась: на их месте она бы так не поступила, не смирилась, пошла бы против воли разлучников, бросила бы все, потому что любовь важнее всего остального – и так далее. Когда читала про восстания и войну, вся горела праведным гневом и была уверена: она-то бы не предала, пошла бы на баррикады, подняла бы упавшее знамя, кинулась бы и сама грудью на амбразуру или осыпала бы насмешками сколачивающего для нее виселицу врага. А в жизни для капитуляции оказалось довольно билета на поезд и воли матери…

Думать об этом Кате было слишком неприятно, и она и не думала, предпочитая игнорировать Алену и испепелять ее взглядом – при случае.

Был понедельник, но Костя даже отпросился с работы на послеобеденные часы. День был жаркий, ясный, и над нагретым асфальтом дрожал, как над огнем, воздух, а на дороге, если смотреть вдаль, разливались маслянистые лужи миражей.

Костя провез ее по всем их местам, на дальний пляж, на котором поставили палатку какие-то туристы и нарушили его уединенность, и за фабрику, где все так же сиял белизной Костин трепетный приказ. Там их застал скорый ливень, шумный, гомонящий, стучащий по сочной зелени зафабричных джунглей, и они целовались как сумасшедшие, каждый про себя вспоминая то, что могло случиться, но не случилось туманным розовым утром после охоты.

И всю прогулку договаривались. Катя будет слать телеграммы – так быстрее, письма дойдут только через неделю. Костя известит хозяина мастерской, что работает последние недели и собирается в Москву. Катя разузнает в институте, можно ли как-то выбить комнату в общежитии, чтобы им было где жить, когда Костя приедет. А потом, когда через пару недель успокоившаяся Алена вернется в Москву вслед за Катей, ей можно будет рассказать все – и о свадьбе, и о том, что ребята начинают свою, самостоятельную жизнь.

Так что все, что сейчас требовалось от Кости и Кати – просто подождать.

– А может, я найду способ еще приехать перед занятиями? На одну недельку. Сделаю тебе сюрприз! – фантазировала Катя.

– И разозлишь маму. Не надо, не стоит, она и так за тебя переживает. Лучше показать, что мы взрослые люди, с которыми надо считаться, а не капризные дитяти.

От своей матушки Костя передал гостинец – крепкий кавунчик, в темно-зеленую полоску.

– Может, он и не такой вкусный по сравнению с теми, что в Москве, зато свой, домашний… – с улыбкой пожал Костя плечами. – Я его по вечерам поливал, перед тем, как к тебе идти.

Катя растроганно кивнула.

Алена и Катина сумка на станцию поехали в расхристанной «шестерке» дяди Вити Дубко, а сама Катя – снова обнимая Костину крепкую теплую спину, на его рычащем мотоцикле. Если закрыть глаза и не слышать грохота двигателя, можно было представить, что она сидит верхом на коне, держась за своего рыцаря и защитника, увозящего ее в закат.

Они вырвались вперед, оставив далеко позади жигуленок.

– Сейчас будет кочка, держись! – прокричал ей Костя сквозь ветер. Все дороги в округе он знал наизусть. Она прильнула к нему крепче, чувствуя сквозь ткань рубашки жар тела.

Мотоцикл подпрыгнул, всего на мгновение оторвавшись колесами от земли. Молниеносный восторг полета, без прошлого и будущего. В животе стало гулко и звонко, как в детстве, когда сильно раскачаешься на качелях. И страшно, и весело.

Наконец показалось здание крохотного вокзала. К дороге он был обращен обшарпанными серыми стенами и полусгнившим козырьком кассы, рядом с которым покачивалась табличка «только по НЕчотным! С 8 до 12. Не стучать, закрыто». Только с фасада, выходящего к железнодорожным путям, здание станции было выкрашено ярко-зеленой краской. На перроне уже стояли люди, в тенечке клевала носом смотрительница в затертой оранжевой тужурке, носились с тявканьем собачонки, везде в этих местах одинаковые, словно кровные родственники: с туловищем-сарделькой, корявыми коротенькими лапами, высунутым языком и задранным хвостом, вечно виляющим радостно и бестолково.

Костя донес до платформы сумку и поставил ее прямо в пыль. Алена разговаривала с Дубко чуть поодаль, поминутно оглядывая Катю и Костю с беспокойством, к которому примешивалось еще что-то, но Катина обида мешала рассмотреть, что именно.

Слова закончились. Костя просто держал ее за руку, крепко и так привычно, что она не могла уже точно определить, где заканчивалась его ладонь и начиналась ее собственная. В знойном воздухе разливался дурманящий, маслянистый запах креозота от шпал, запах рыжего щебня между рельсов, вокзальной пыли и грязи.

А потом подошел поезд. Общая суматоха, билеты, проводники, места, душный плацкарт, и утекающие минутки, одна за другой. У Алены сломалась заколка, и теперь одной рукой она все время придерживала волосы, норовящие рассыпаться по спине и плечам. Костя занес сумку в вагон, и Катя вышла вместе с ним, не в силах отпустить от себя.

Она запаниковала. Сейчас надо было возвращаться в вагон и уезжать, прямо сейчас, по-настоящему, а не понарошку. Неужели сейчас, зачем, почему нельзя остаться?

– Скоро, маленькая, совсем скоро. Просто потерпи, – Костя сжал ее до боли в ребрах, с отчаянием. Дышал невинным ароматом ее шеи, ее волос. – Я приеду. Куда ж я денусь, мавочка моя, приеду. Как я теперь без тебя, я не смогу. Я приеду.

– Поклянись…

– Клянусь.

Катя успокоилась. Его слову она верила – возможно, единственному слову в своей жизни. Раньше было еще мамино.

– Так, пассажиры, давайте-ка в поезд! – проводница вытряхнула лузгу от семечек, вывернув подкладку форменного кармана прямо на пути, под поезд, и взялась рукой за поручень.

Катя в последний раз прижалась к Косте, всем телом успев запомнить его очертания. Они быстро, но стыдливо, оттого что на людях, поцеловались. Катя вскочила на подножку.

– Катя, ключи! – спохватилась Алена, и, подбежав к поезду, протянула связку. Катя только взяла ключи и кивнула. На миг их глаза встретились, но тут поезд тряхнуло, и Катя бросилась в вагон.

Как только она добралась до окна, поезд затрясся, качнулся и с шипением тронулся. Девушка высунулась в окно. Сердце ее колотилось в горле, мешая дышать, и уж тем более крикнуть что-нибудь было невозможно. Она просто смотрела во все глаза.

На сутулую высокую фигуру Кости, сунувшего руки в карманы брюк, замершего с напряженным, сосредоточенным лицом, с закушенной губой.

И на тоненькую Алену. Та сделала несколько шагов за поездом, руки сцеплены у солнечного сплетения, ветер полощет волосы… На какую-то долю секунды она показалась совсем юной, как будто на перроне стояла не мама, а светловолосый негатив темноволосой Кати.

А потом замелькали пирамидальные тополя, стражи юга, и станция Пряслень пропала.

Катя проплакала всю ночь, от одиночества в переполненном людьми вагоне, иногда забываясь сном под перестук колес.