Наследники Скорби - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка". Страница 81
— Не горюй, — раздался откуда-то сверху веселый голос Гвора, — через седмицу будем в Цитадели. К тому времени уж и думать о плохом забудешь.
Смешной. Разве о таком можно забыть?
Клесх подъехал к Цитадели, когда прозрачные сиреневые сумерки окрасили мягкие сугробы в фиолетово-розовые цвета. Вытянулись на снегу длинные тени могучих сосен. Было холодно. Дыхание вырывалось изо рта сизым паром, а волчий воротник короткого полушубка мерцал от инея.
Каменная громада высилась впереди, заслоняя клонящееся к закату солнце.
Заскрипели и распахнулись старые ворота.
Древняя крепость поглотила вершника, принимая под защиту стен.
— Мира в пути, Глава, — поприветствовал ратоборца выученик, тянувший тяжелую створку.
— Мира в дому, Ильгар, — ответил приезжий. — Как тут у вас?
Юноша почему-то отвел взгляд и глухо сказал:
— Хвала Хранителям…
Клесх спешился, отдал поводья подоспевшему служке и удивился тому, сколь торопливо тот перехватил коня и потянул его прочь.
— Чего у вас рожи такие? — удивился крефф. — Как у девок сосватанных.
Но служка, имени которого он не вспомнил, лишь поклонился и направился к конюшням.
— Мира в пути. — На пороге Башни целителей стоял Ихтор в наброшенном на плечи тулупе.
— Мира, — нахмурился Клесх. — Чего стряслось-то?
Он уже понял, что его ждут какие-то неприятные известия, и оттого разозлился.
— Клесх, — целитель спустился по всходу, придерживая одной рукой отворот тулупа, чтобы тот не сползал с плеч, — Лесана привезла кровососа. Живого и в ясном разуме. Осененного. Сидит в каземате. А уж сколько интересного поведал…
— Ого! — Ратоборец забросил на плечо переметные сумы.
— И… поговорить надо с тобой, — заметно было, как тяжело дались креффу эти слова.
Клесх помолчал, пристально глядя на собеседника.
— Ну пойдем, поговорим, — Он положил сумы на снег и поднялся по всходу следом за Ихтором.
В башне сладко пахло медом, сеном и воском.
Обережник опустился на лавку, стоящую у двери.
— Говори.
Крефф целителей вздохнул и, глядя Главе Цитадели в глаза, раздельно произнес:
— Дарина умерла.
Обережник безмолвствовал. Только взгляд потяжелел.
— Мы с Рустой и Койрой сделали все, что могли. Но не спасли ни ее, ни девочку.
— Почему? — потемневшие глаза сверлили Ихтора. — Ей не по сроку было. Почему?
Лекарь вздохнул и ответил:
— Прибыл Хвалеб. Он через Ближние Враги ехал. Ну откуда ему знать было, что у нее дети рядом, в Вестимцах? Она спросила, он ответил…
— А с Вестимцами чего? — Клесху показалось, будто лекарская и сама Цитадель закружились вокруг него и принялись раскачиваться в разные стороны.
Целитель вздрогнул:
— Я думал, ты знаешь… ты ведь должен был там ехать.
— Что знаю? — голос ратоборца звучал глухо. — Распутица началась, не попал я в ту сторону. В Старграде не был. Сороку только Фебру отправил, да грамоту с оказией.
Ихтор тяжело опустился на лавку рядом и проговорил, глядя перед собой:
— Сгибли Вестимцы. Хвалеб мимо ехал, а там резы упреждающие на деревьях. Весь разорена, ворота на одной петле болтаются. В ближней к ним деревне сказали — волки напали. Всех вы резали. Потом еще хороводом кружили по окрестностям, от крови спьянев. Он-то Дарине того не рассказывал, но, сам понимаешь…
— Понимаю… — тихо ответил мужчина. — И что?
Иней на воротнике его полушубка растаял, и ость теперь торчала иглами.
— Она будто мертвая ходила. Мы утешали, как умели, Руста отваров сделал… Думали, выдюжит. Девку за ней приставили глядеть. Но не помогло. Она едва ноги волочила, а тут снег еще, потом оттепель, скользко… Оступилась. Да и не сильно упала — Веська подхватить успела, так и сели обе с размаху. Девка ногу вывернула, а Дарина лишь ушиблась слегка. Однако я глядеть стал — а дите мертво… Дали трав ей выпить, чтобы роды вызвать. Но она кровью изошла. Клесх, мы втроем ничего сделать не смогли…
Он говорил, и в голосе звучала горечь с виной напополам.
Глава слушал, уставившись под ноги. Потом спросил:
— Упокоили когда?
— Четыре дня тому.
Обережник кивнул.
— Скажи Нэду — через пол-оборота приду.
И ушел.
Ихтор проводил мужчину встревоженным взглядом. На изуродованное лицо набежала тень. Не было вины на целителе, но казалось теперь, будто он причастен к горю Клесха. И от того становилось тошнее вдвойне, потому что знал — все сделал, все исполнил, да только толку?..
Главу Цитадели ждали со дня на день. Парню, стоящему на воротах, было приказано тот же миг звать ближайшего из креффов. Койра ворчал, когда судили да рядили о том, как рассказать воеводе о его потере: "Не с порога же. Пусть хоть в покой войдет…"
А в покое — пусто. Да и что решат несколько мгновений? Дождаться, чтобы начал по ярусам ходить — жену искать?
Порешили сказать сразу. Может, и зря. Теперь уже казалось целителю, что зря.
…Клесх поднимался по крутым ступеням. Цитадель отвечала шелестящим эхом. Камень и холод.
В покое оказалось натоплено, пахло травяными настоями и Дариной. Клесх бросил сумы в угол, затеплил лучину, опустился на скамью и закрыл глаза. Крепость раскачивалась, и он раскачивался вместе с ней. Слышал, как гремят огромные камни, вырванные из кладки, как перекатываются по пустым коридорам. Потом понял — это не камни. Это грохочет сердце. А Цитадель стоит твердо. Что ей сделается? Ничего. Как и ему.
От душевной боли умирают лишь женщины. Усыхают с тоски, истончаются, тают. Исходят слезами и причитаниями.
Мужчины же делаются злыми и молчаливыми. Им не остается ничего иного, кроме как безмолвно кричать и крошить зубы.
Сердце билось оглушительно и гулко, а рассудок никак не мог смириться с мыслью, что…
Какая злая насмешка — спастись из гибнущей деревни, а потом умереть на руках обережников в Цитадели!
И вдруг с опозданием пришло понимание: Вестимцы.
Эльха. Клёна.
Дети.
Его дети.
Клесх, не зная как выплеснуть боль, ударил кулаком по скамье, на которой сидел. Раз. Другой. Третий.
Грудь разрывало от удушья, дыхание застревало в горле. Он не умел горевать. И теперь мучился от невозможности совладать с несчастьем. Еще оборот назад у него была семья: жена, сын, падчерица и не рожденный еще ребенок. Дочь. Как получилось, что он потерял их всех разом, в один миг, и даже не почувствовал этого?
Дарине снилась сорока. Всегда. А он? Как мог — есть, спать, дышать, и не догадываться, что тех, кто составляет всю его жизнь, больше нет? А теперь узнал, и в душе поселилась пустота. И эту пустоту уже не заполнить. Никогда. Потому что она слишком велика, и все попытки избавиться от нее как в омут канут — без следа.
Он остался один. Это было не страшно. Он большую часть своей жизни провел в одиночестве. Страшным оказалось другое — осознание необъятности потери. У него было все. И вдруг ничего не осталось. Это не изменить. Даже его неистовый Дар был бессилен.
Нужно просто перетерпеть. Ведь когда-то же эта боль утихнет! Если время лечит любые раны, значит, и эта зарубцуется. Должна.
Только вот мешала глухая ненависть. Ненависть к тем, кто лишил самого дорогого. Именно она не давала захлебнуться от тоски. Заставляла калиться на углях гнева.
Довольно.
Он рывком поднялся. Окинул взглядом осиротевшую комнату и вдруг увидел полушалок, свешивавшийся с лавки. Пол под ногами снова покачнулся. Клесх сцепил зубы.
Довольно.
Глава шел в покой Нэда, кивал выучам, попадавшимся на пути, и думал. Может ли жить человек, если внутри все умерло? Словно выгорело.
И будет ли от этого человека толк?
Если за пол-оборота душу выжгло — прорастет ли в ней что-то, кроме злобы?
Лучинки горели, чадя и потрескивая, роняя в глиняные плошки с водой шипящие угольки. Белян стоял перед крепким столом и пытался унять дрожь. Мужчина, сидевший напротив, глядел на него глазами, полными холодной страшной жути.